По коридорчику торопливо проходит прислуга, из кухни слышится голос матери. Сейчас позовут к завтраку. Будет чай с душистой мятой, оладьи. Надо велеть кухарке нажарить побольше оладий. Он обмакнет румяный бок в сметану… Еще, еще. Откуда этот голод? И боль, уже привычная, словно ставшая частью его самого. И запах ладана, как в церкви на поминках.
Долматова будто осыпало ледяной крошкой – жизнь его давно уже составляли ночные переходы в грязи и снегу, огонь батарей, отчаяние русской катастрофы и разверстая перед ним могила. Детство, крахмальные простыни, залитый солнцем дачный дом с верандой – давнее счастье лишь привиделось в бреду. А может, это и есть смерть?
Он пошевелил пальцами ног, ощупал на себе одеяло, открыл глаза. Он лежал на кровати за ситцевой занавеской, откуда видна была часть комнаты казачьей избы. Печь с лежанкой, слепое окошко, темный образ с горящей лампадкой. Вот откуда этот сон – детство, переезд на дачу.
На нем была чистая рубаха, грудь стягивала холщовая повязка. Как он очутился здесь? Как давно лежит в беспамятстве? Рядом слышался стук и приглушенные женские голоса. Приподнявшись, он окликнул женщин, хлопочущих у стола, первым, таким диковатым вопросом:
– Где я?
Что-то упало, покатилось по полу. Прошумело рядом женское платье, в сумерках над ним склонилось бледное лицо.
– Вера?..
Молодая казачка смотрела на Долматова сияющим от слез и радости взглядом. Темные, гладко причесанные волосы обрамляли ее высокий гладкий лоб. Свежие и пухлые губы дрожали.
– Никак очнулся? Слава Владычице Пресвятой, заступнице благодатной, молитвами на Тя уповаем, – закутанная в пуховый платок старушка внесла и поставила у кровати огарок свечки. – Раз не помер, теперь скоро подымется.
Казачка налила в чашку теплое питье, поднесла Долматову. Руки ее, сильные, красивые, но загрубевшие от работы, напомнили ему руки няни, такие же добрые, натруженные, с переплетением голубоватых жилок.
– Пулей-то вас не сильно ранило, только задело, – поправляя на нем одеяло, сообщила молодка. – Три дни в беспамятстве лежали, огнем горели, бредили, всё звали кого-то. Бабушка было грешит – не жилец. А я одно: «Нельзя ему помирать»… А сама все плачу, плачу.
На его немой вопрос она пояснила:
– Я Маша. Марья Кирилловна. Помните, в Петрограде, вы нас с родителями от лихих людей спасли.
Долматов припомнил купца в мерлушковой шапке, его молодую жену. Когда это было, еще до войны? Да, март семнадцатого, отречение Государя. Петроград… Кто мог тогда знать, как быстро все покатится под гору. Временный комитет, большевики. Холодная глина под босыми ногами, расстрел.
