С начала восемнадцатого года он состоял бойцом отряда революционной армии под командованием товарищей Думенко и Буденного, который двигался на Дон, свести давние счеты с вольными казаками. Кузьма Ильич при отряде командовал караульным отделением имени Эразма Роттердамского. Эразмус этот с хвостатым фамилием был вроде чернокнижника из прежних времен и прозывался князем не то гуманитов, не то гуманистов – верно, иноземных народностей. Владел он даром предсказаний и в книжках своих, будто в Святом Писании, назначил чудесное будущее на всей земле для рабочего человека.
Кузьма Ильич, тоже человек ученый, искавший правды, до разбоя одно время служил при книжной лавке. После ходил по монастырям. Он-то и разъяснял бойцам пролетарскую науку. «Главное дело революции, – рассуждал он степенно, – всей кровью ненавидеть офицерьё да буржуев, которыми теперь зовутся и бывшие баре, и купцы, и трактирщики, и прочий зажиточный люд, веками притеснявший бедноту».
– Очистим землю от классового врага и заживем как в светлый праздник, – обещал Кузьма Ильич. – Не будет боле ни голода, ни бедности, ни войны. Трудиться станет каждый на одного себя, сколь наработал, столько и получил. И земли возьмете вдосталь, хоть паши, хоть скотину корми. Тут, на Кубани, земля жирная, что твое сало. Перебьем казачков – вся нам достанется.
Буденновцы слушали, раскрыв глаза и рты, как в ночлежках слушают сказки про удачливые разбойные дела. Правда, верили в новые сказки не все, и пролетарской сознательности среди бывших крестьян пока ощущалось мало. Потому и требовалось караульное отделение – наводить дисциплину в отряде, карать шпионов и саботажников, охранять пленных и пускать под расход врагов революции.
К февралю от бывших бродяжных в их отделении осталось всего три человека – кривой на левый глаз бывший портной Лейба Кунц по прозванию Куница, сам Кузьма Ильич да Ефим. Новобранцев командир инструктировал по всей строгости.
– Мы не бандиты, не лихоимцы. Мы – защитники народной власти. И работа наша нужная, весьма полезная. Потому как расстрел буржуев – не старорежимное зверство, а справедливая рабоче-крестьянская казнь.
Ефим мысленно соглашался с такими словами. Но все же к расстрелам, как и к прошлому разбойному душегубству, не чувствовал склонности в противоречие некоторым бойцам. Оно, конечно, куда лучше, когда стреляешь ты, а не в тебя. Плевки и проклятья были Ефиму без обиды; понимал, что перед смертью человек собой не владеет. Хуже, когда плакали да молили. Но главное, вместо женских ног стали Ефиму являться упокойники, молчаливые и от этого жуткие. Потому и здесь, в отряде, старался он больше вызваться в караул или на работу по хозяйственной части. Угождал командиру Кузьме Ильичу, чистил одежу и сапоги, прислуживал за обедом. Дробно смеялся сытым шуточкам начальника.
