Сам Ефим не был человеком богомольным. Пожив подле офицеров, он отстал от деревенских привычек, в церковь не ходил, отвык. Видел, как другие солдаты в окопах клали кресты, молились, слушали божественные разговоры старичка-старообрядца. Один носил на груди газетную вырезку с иконы Ченстоховской Божьей Матери. Да только и этих всех, и ченстоховца, и старичка поубивало как мух, а он, Ефим, остался жив.
Иногда в ночлежке, почесывая ногу под тряпицей, он задумывался, почему те, люди хорошие и угодные Богу, сгорели в пекле войны, а он, пехоты рядовой, ни рыба ни мясо, остался на земле продолжать свой путь. Думал, нет ли в этом скрытого смысла, не потому ли они ушли, что все необходимое поняли о жизни, а ему еще требуется что-то постичь. Но затем вспоминал он других погибших, совсем молодых: безусого прапорщика или двух близнецов, крестьянских парней, всякую шутку или непонятное им слово встречавших дружным гоготом, сразу после прибытия убитых в одном бою. Что уж такого они могли понять про жизнь, которая для них едва началась? И Ефим раз за разом приходил к мысли, что не погиб он лишь по счастливой случайности да благодаря своей прирожденной хитрости.
За месяц блуждания по Петрограду медных денег у Ефима уж скопилось порядочно, до пяти рублей, их он спрятал в подкладку шинели. Целковый зашил в пояс. С бумагой, полученной в госпитале, напросился в санитарный поезд. Но состав доехал только до Царского Села, там пошел на запасной путь.
В Царском Ефим зазевался на золотые купола, замешкался на дороге, и его стегнул нагайкой проезжавший казак. Крестьянин, продавший сено, взял его к себе в телегу и довез до своей деревни. Места эти были знакомы Ефиму, тут неподалеку перед войной стоял на маневрах гвардейский полк, где он служил при кухне. Он часто вспоминал то время – сытное, веселое. Вспоминал, как чистил котлы, ложкой выскребая со дна пригар похлебки или сладкой пшенной каши. Как весело было прислуживать на пикниках. Подал, накрыл да полеживай на травке. Или допивай шампанское из бокалов. А не то пой песни вместе с офицерами: «Стройся, гвардия, рядами, гренадеры, строй каре!»
Деревня, в которую завез Ефима мужик, тоже была ему знакома. Неподалеку озеро. У этого озера штабной офицер поставил Ефиму на голову яблоко и хотел было стрелять из пистолета. Помешал ему гвардии кавалерист, шибко похожий на того, который возле трактира подал Ефиму целковый. Впрочем, лица офицеров в памяти Ефима все сливались в одно, а то довоенное лето порой мнилось и не бывшим вовсе.
