Родители его давно померли, но жив был богатый дядька, лавочник, державший в долгу половину большого села. Ефим надеялся, что дядька примет его в дом – какой ни есть, а своя кровь, хоть увечный, а все же работник. Они, щепкинские, порода двужильная, даром хлеба есть не будет.
Выносливость да смекалка не раз спасали Ефима от гибели на войне. Как поднимут взвод в атаку, он побежит, да упадет вместе с раненым, чужой кровью измажется, вроде как тоже пулей сражен. Отлежится, а к ночи выползет к своим. Окоп себе рыть снарядился глубоко да узко, как щель. Как полетят снаряды, Ефим в глину зароется, глиной станет. Земля вокруг дрожит, клокочет, словно каша в котелке, а ему ничего, спасался. Как стали отступать, на марше тоже обстреливали, даже по ночам. Бомбы бросали с дирижаблей и с аэропланов. Ефима лес укроет, бывало, и канава выручит – чужая, а все земля. В глину ляжет, глиной станет. А глядишь, поднялся живой.
Не брала его война, и пострадал он не от вражеских снарядов. Уже под Ригой бригада артиллеристов поднимала орудие в горку, и что там у них случилось – то ли лошади не сдюжили громадного веса, то ли постромки порвались, а только гаубица назад покатилась. Другие отскочили, а Ефим не поспешил, раздавило ему левую ступню.
В госпитале лежал недолго, как кости начали срастаться, доктор признал Ефима Щепкина негодным к дальнейшей службе и выписал ему полное увольнение. Садись на поезд до Петрограда, а там ступай на все четыре стороны.
В Петрограде покрутился он возле армейских складов, у воинских частей. Везде спрашивал, нет ли какой должности. Да все места при кухнях, при раздачах были заняты. Мордатые повара, выплескивая помои на жирную землю, только смеялись над ним. «Нашелся умник! Ступай, парень, откуда пришел».
Потерся у кабаков, возле ресторанов. Искал места, заодно просил милостыню у чистой публики. Подавали. Швейцары гнали от дверей, зато у черного хода судомойка, бывало, вынесет хлебных корок, костей с объедками мяса, а то и плошку щей. Порой угощали ветерана разгульные люди. Сыт был, копейка водилась, да только намыкался стынуть на ветру, спать по ночлежкам. Больную ногу выкручивало, дергало, свербило под мокнущей тряпицей, словно проворачивали ее через котлетную машинку, которой в первоклассных заведениях приготавливали из мяса фарш.
И все же Ефим рад был и этой боли, и объедкам, и веселым ночлежным людям, ворам и душегубам, которые рассказывали по ночам сказки то жуткие, то смешные. Это была жизнь, а война помнилась ему как всеобщее ожидание смерти, будто жутковатое писание про пещных отроков. Трех ребятишек посадили в горящую печку, а не сгорели они только заступничеством Пресвятой Девы.
