Забудь наш обратный путь, четвероногий слуга, как я поспешил его сам забыть. Не пролай и не проворчи ничего о том, что ты видел и слышал, хорошо ли ты понял меня, Лепорелло? Пусть не узнает никто, где остановился наш автомобиль и как провели мы эти часы, когда опускает Флоренция свои жалюзи, влажно пахнут цветы в тени ее замкнутых стен и самая легкая ткань становится несносным бременем для плеч и ног ее женщин. Будь молчалив, скромен, нем; синьора Питтони, заботам которой я снова вверил тебя, накормит тебя хорошим обедом, пока я отправлюсь добывать себе пищу.
По удлинившимся теням карнизов я заметил, что быстро садилось солнце. День миновал, и мы не истратили даром тот день, о, Лепорелло! Я усмехнулся менее добро, вспомнив, что нас ожидают вечер и ночь. Вечер почти уже наступил у Дожей, где я занял обычное место. Я был оживлен и ел с аппетитом наших больших дней. Кьянти искрилось в моем стакане, и нежной поверхности, сладкой мякоти спелых черешен я касался губами с перевертывающим меня всего ощущением. Я уклонился в тот вечер от застольных встреч, несколько раз я смотрел на часы и с нетерпением вышел на улицу.
Была шумна и многолюдна Торнабуони. Флорентийцы текли говорливо и беззаботно, зажигались огни, сгустилась узкая синева неба над головой, и суровый бок дворца Строцци отражал эхом легкомысленные арии оперетт. Я медленно, взглядывая несколько раз на часы, вышел на Лунгарно. Дверь мне хорошо знакомого отеля была открыта. Один порог отделял камни улицы от кокетничающего этой близостью сельской простоты и своей фешенебельности холла. Без колебаний я направился в удаленный от входа угол. Я еще издали узнал расширенный взгляд темных глаз, непокорность волос, черное платье, туманный и синий дым папиросы. Перед глубоким соломенным креслом я склонился низко, взял и поцеловал руку, отяжеленную холодом многих колец. Я поднял глаза. «Вы изменились», — невольно пробормотал я. Я услышал голос, прислушиваясь к нему так мучительно, что не слушал слов. «Время идет, но вы все тот же: верен свиданию, послушен зову. О, приключение вечно тревожит нас, одно, другое, как мало! Mille e tre! И, если не ошибаюсь, одно из них было сегодня, как раз сейчас, только что, жестокий, губительный, безжалостный Дон Жуан!» — «Глаза ваши сверкают ненавистью, донна Анна, и я никогда не знал, что больше влечет меня, любовь или ненависть». — «Вы ошибаетесь, я презираю вас. Вы жалки, вы смешны, вы старомодны. Не старайтесь искать меня завтра, меня не будет, поняли ли вы это, никогда!» — «Тише, сеньора, мы не одни среди могильных камней Севильи, англичанин у того столика неотступно смотрит на вас». — «Англичанин! О, недогадливый, это ваш соотечественник. Он знает вас и следит по моей просьбе за каждым вашим движением. Завтра мы вместе едем в Рим, и, может быть, завтра… Куда-куда, Дон Жуан, где ваша шпага, где плащ, где гордость?» я слышал смех женщины сзади себя и, не оглядываясь, вышел на улицу.
