— Позвони диспетчеру, скажи, у нас обвал на запасном… Барышев и Оскар… Вызови спасателей…
Моторист Ля бледнеет и хватается за телефон, а мы бежим по сбойке на запасной.
«Скорее, скорее, — думаю я и бегу, — главное, быстрее, они еще живы». Сердце колотится, в сапогах бежать трудно.
— Они ведь еще живы, Семен? — кричу я Алферову.
Он молчит, только свет наших ламп мечется по деревянным стойкам.
Когда мы подбегаем, я вижу, как яростно крепят у самого завала Скокунов и Быков, а Михалыч подтаскивает стойки. Поперечные крепления переломаны, как спички, их огрызки свисают сверху посреди штрека, и оттуда тихо струится песок-плывун. Алферов с ходу хватает лесину, и они вместе с Михалычем тюкают топорами. Я стою обалделый и не знаю, что делать.
«Почему же это так? Почему они не разбирают завал? Почему не спасают Барышева и Оскара? Боятся, что ли, что и нас завалит? Боятся, что песком затянет лаву и комбайн? А Барышев и Оскар вот за этой кучей песка задыхаются».
— Михалыч — кричу я. — Там же Барышев, дядя Ваня!
Я бросаюсь к куче и копаю этот холодный песок руками, он летит в глаза, и я не пойму: то ли я плачу, то ли просто больно глазам.
— Не замай! — кричит Скокунов и отпихивает меня. Но я опять бросаюсь к куче, и песок лезет мне в рукава, под ногти.
— Уйди, — кричит Скокунов и хочет схватить меня за шиворот, но я кидаюсь в сторону, выбиваю стойку, каска соскакивает с головы, и зыбкая лавина рушится на меня. Я хочу вскочить, но мне становится тяжело и холодно. Я хочу закричать, но песок набивается в рот, душит меня, и ничего не слышно…
Высоко летают стрижи… Я бегу по воздуху, вязкому и густому, как мед… Почему-то желтые подсолнухи… Много подсолнухов, которые постепенно раздваиваются и превращаются в оранжевые, красные, багровые…
— Мама! Включи свет! Почему так темно? Мама!!
* * *
Мы лежим в палате. Вернее, лежит Барышев, а мы с Оскаром сидим. Мы играем в шахматы. Барышев весь закован в гипс, и на верхнюю губу его наложен шов с аккуратным узелком.
— Это чтобы я варежкой не щелкал, — говорит Барышев, — вот мне и зашили.
Железные зубы Барышева остались там, в завале. Слова его теперь шипят и свистят. Рядом с Оскаром стоят костыли. У меня сотрясение мозга, и меня тошнит.
— Я не могу больше, меня тошнит, — говорю я Оскару. — Пойду, полежу.
Я ложусь на кровать и закрываю глаза.
Вчера был приемный день, приходили все наши. Скокунов все просил прощения, что тряхнул меня. Теперь я все прекрасно понимаю. Главное после завала — это закрепиться, чтобы лава не пошла гулять дальше.
