— Нет.
— Георгий Константинович, а ты?
— Не живодер, можно отпустить. Только в Москву пусть не лезет.
— Ты, Ваня, с Руденко, с прокурором, этот вопрос обсоси, решите, как лучше сделать, — распорядился Никита Сергеевич. — А Серго, сын Лаврентия, где?
— С женой и детьми, в Челябинске, в ссылке.
— Отправь мать к нему!
— Они просят фамилии сменить. С фамилией Берия жить как-то неудобно, — доложил Серов.
— Так в чем дело, меняй!
— Хотел согласовать.
— Считай, согласовали. Ведь так, ребята? — посмотрел вокруг Хрущев.
— Принимается! — отозвался Жуков.
— А Василий что? — вспомнил про сталинского отпрыска Микоян.
— При Сталине к детям и женам «врагов народа» снисхождения не было! — жестко взглянул Жуков. — В лучшем случае лагерь, а нет, так и пуля!
— Мы не Сталин, — за Микояна ответил Булганин. — Дети здесь при чем?
— Надо б и с ним решить, отправим в ссылку, в Горький или в Ашгабат, так справедливо будет, ведь два с лишним года Вася за решеткой, — высказался Николай Александрович и потянулся за рюмкой.
— Молотова придется уламывать, — заметил Хрущев.
— Так что?
— Попробую!
Хрущев взял мандарин, почистил, разделил на две половины, одну оставил себе, а другую протянул Булганину:
— Закуси, Коля!
Николай Александрович допил коньяк и сунул в рот мандарин.
— Приятно, что мы сегодня порядок наводим, но скажу честно, Сталин с Молотовым палку перегнули! — проговорил Жуков. — А ведь поражениям в войнах мы обязаны только им, они кадры военные изничтожили!
— А сколько гражданских «врагов» нашли? — вздохнул Микоян.
— Что ни говорите, а Сталин — фигура глобальная, ее обрушать нельзя! — замотал головой Булганин. — Не все при Сталине было плохо, не все!
Хрущев, как ужаленный, подскочил на стуле:
— Что — не все?!
— Дети рождались! — заявил Николай Александрович.
— Товарищ Булганин, не переставая, о детях думает! — хмыкнул Жуков.
— Он не о детях, а о процессе деторождения думает! — смеясь, уточнил Анастас Иванович.
— Ну вас к лешему! — отмахнулся председатель правительства. — Вы такие истуканы, что ничегошеньки не понимаете! Зачем на охоту ехали — развеяться, а тут, такого страху нагнали, кисель стынет! Я спать пойду, завтра вставать рано!
Охотники стали расходиться.
За окнами поднялась метель, колотил в ставни декабрьский хмурый ветер. Где-то под крышей что-то шаркало, стучало, видно, не закрыли, как следует, слуховое окошко, или остались по обыкновению от строителей на чердаке брошенные в суматохе обрезки досок, поломанные инструменты, да пустые коробки, которые со злостью тормошил упрямый сквозняк. Россия утопала в снегах, в морозах, молилась о Божьем благословении и засыпала, убаюканная пургой.
