Все кипело.
В Оше парень в кумачевой рубахе, в фуражке с одной из первых в этих местах красных звезд, схватился за голову.
– На Памиры? Давно связь потеряна! Апрель! Перевалы закрыты! Если не снегом, то повстанцами! Что вы, что вы! Здесь завтра вопрос поставлен будет так: удастся ли отстоять Коканд и Андижан? Возвращайтесь-ка, пока целы!
– А я все-таки думаю проехать.
В узкой теплой уличке под вырезным, обдуваемым каменной пылью карагачем, перебирая рукой свешивающиеся с земляной крыши низкой постройки побеги травы и красные маки, Бурундук разговаривал с двумя худыми высохшими узбеками.
Разговаривал или почти разговаривал, потому что, незнакомый раньше совершенно с узбекской речью, выучил за дорогу не одну сотню слов, а общеизвестная истина – что тюркские языки даются страшно легко, и за какой-нибудь месяц многие очень недурно выучиваются объясняться по-узбекски. Бурундук же взялся за дело с особенным рвением: несколько дней езды в мотоциклетке бок о бок с Садык-джаном (так звали мальчика) пошли на окончательную отшлифовку произношения.
Садык-Джан так привязался во время этих уроков к русскому «назиру», действительно до безумия любившему и понимавшему детей, что на этого маленького союзника Бурундук мог отныне серьезно полагаться.
Письмо Атаваева сыграло большую роль. Но еще большую сыграла солидная сумма, предложенная Бурундуком. Оказалось, что хотя перевалы закрыты, а пройти можно. И сборы в дорогу заняли всего несколько часов. Так хотел Бурундук.
Он сидел теперь на упитанном туземном коньке верхом в шелковом халате и тюбетейке, чтобы хоть издали не слишком обращать на себя внимание. С ним ехали два джигита и Садык-Джан, не пожелавший остаться в Оше. Захвачена была теплая одежда, так как и здесь уже, а на Памире в особенности, по ночам, после раскаленного дня, подмораживало.
Юльды-Макашоты – путь страданий.
Камень рассыпался от вечной смены мороза и зноя. Узкая тропка – только барану пройти – вздымалась и падала. Ни признака мостов: лошадей гнали прямо в бурную водоворотистую ледяную воду.
А к тому же страшно спешили. Спать старались в седлах, на ходу. Только, когда от усталости совершенно обалдевали, сваливались на несколько часов в какой-нибудь случайной юрте. Но пока «назир» спал, Садык-Джан неусыпно сидел рядом, сжимая рукоятку кинжала, зорко следя за всем невеселым и подозревающим, что бродило вокруг.
Когда смертельная усталость и редкий воздух высот особенно скручивали Бурундука, он представлял себе лежавший далеко впереди Назир-таш, и ощущал некоторую неловкость в спине, между лопатками. После этого выпрямлялся в седле.
