Томленья ревности, отрадная постель…
Нo муза мне велит молчать: она – ребёнок.
Для этих вольностей чужих язык твой звонок,
И как искусно ты перенести умел
На русский мужей обманутых удел.
Любовник вкрался в дом под обликом лакея.
Чтоб удалить позор и уличить злодея,
Седой супруг в саду за грушей сторожил…
По воле всех троих, твой стих летит, блестит,
И мужа славного обманывая право,
Венчает старый лоб приметою лукавой.
А после твой восторг покойный сон облёк.
Красней… Но ты сердит на дружеский упрёк.
Что ж, милый Ивашёв, коль ты бежишь цензуры,
К пиано подойди изысканной структуры;
Мои стихи и мой урок забудешь вдруг.
Когда твой инструмент издаст волшебный звук.
Своими пальцами ты ловко так надавишь
На ряд склонённых вмиг и вновь подъятых клавиш.
Порой, чаруя слух, бежит твоя рука,
Доверив клавишам мечту твою, легка,
Вперёд или назад вдоль пёстрого их ряда,
И следует за ней блестящая рулада;
Порой звучит аккорд, замедлен, в тишине,
И отзывается в сердечной глубине.
Капризы яркие и нежные мечтанья
Наводят на душу нам всем очарованье.
О вы, которым грусть успела сердце сжать,
Придите прелестям концертов тех внимать.
Ногою лёгкою он трогает педали,
Чтоб за аккордами сладчайшие звучали.
Грозу ль, Нептунов гнев ты нам изобразишь,
И вот вдоль клавишей ты громом прогремишь.
И руки лёгкие не ведают покоя,
Бежа одна другой, одна другую кроя.
Едва там каждый звук замрёт и замолчит,
Другой легчайший звук в ответ ему летит,
И мысль твоя ясна, в веселии иль в злости,
И жизнь твоя рука дарит слоновой кости.
Упрёки тщетные! Напрасная печаль!
И вдохновенье спит, и смолкнул твой рояль.
Увы! Перед тобой в чернильнице чернила,
Но пыль твоё перо бессильное покрыла.
Бумага близ него, нетронута, бела,
В порядке, пачками на длинный стол легла,
Подпёрши голову небрежною рукою,
Ты книгой увлечён, неведомо какою;
Другая же рука над лаковым твоим
Протянута столом, недвижным и немым,
И пальцы заняты игрою машинальной,
В бесплодной лёгкости и в лености фатальной.
