«Секундочку, дай бог памяти… Как называл эту кислоту Ральф? – постарался припомнить Ричард. – Витамин «Ц»? Да, кажется, так. И ещё Платтер говорил, что это самое лучшее средство от цинги. Тот же пятипроцентный раствор, всё как с морфином».
Ещё один взгляд туда, в скрытую от других глубинную сущность белых кристалликов. Что ж… Действительно, как безошибочно почувствовал Ричард, это вещество ничего, кроме пользы, принести человеку не могло. Если, конечно, этот человек не морфинист в состоянии наркотической ломки, ожидающий облегчения от очередной инъекции…
Вот такого человека будет ждать горькое разочарование, которое непременно перейдёт в приступ тяжёлого и злобного бешенства!
Посылка номер один подтвердилась полностью и окончательно.
Ещё через час с небольшим Ричард понуро стоял перед только что захлопнувшимися дверями родового склепа семейства Стэнфордов, в мрачном подземном зале которого стало двумя гробами больше. Сейчас в этом глухом дальнем углу сада, который Ричард никогда не посещал, стояла тяжёлая давящая тишина. Генри Лайонелл, приходской священник из Фламборо-Хед, несколько сквайров с жёнами оттуда же, слуги, словом, все, кто собрался, чтобы проводить Уильяма Стэнфорда и Фатиму к месту последнего упокоения, уже ушли в дом. Все, кроме Ричарда. Он хотел некоторое время постоять здесь в одиночестве. Здесь, перед обшитыми бронзой тяжёлыми дверями, за которыми навсегда скрылись его отец и мать.
День похорон графа и графини Стэнфорд, последний день осени тысяча восемьсот девяностого года, выдался сырым и тёплым. Несильный ветер, дувший с моря, принёс густой молочный туман, который съел выпавший на прошлой неделе первый снег. Земля под ногами раскисла, превратилась в вязкую липкую грязь. Солнечные лучи были не в силах пробиться сквозь завесу тумана, лишь бледное пятно чуть просвечивало сквозь пересыщенный влагой воздух. На кончиках древесных веток, на хвое тёмных елей, растущих у входа в усыпальницу Стэнфордов, набрякли капли воды. Тишина была такой полной, что можно было различить чуть слышные чмокающие звуки, когда капли срывались и падали вниз, на влажную землю сада. Капли падали, словно чьи-то слёзы, словно Йоркшир, прощаясь с графом и графиней, оплакивал их. И ни звука больше, так что Ричард отчётливо слышал своё хрипловатое дыхание и гулкий стук сердца в груди. Да ещё изредка каркала одинокая нахохленная ворона, сидевшая на низкой крыше склепа.
Душевное состояние Ричарда было под стать погоде, таким же мрачным и беспросветным. Он едва сдерживал рыдания, чёрная волна отчаяния раз за разом накатывала на него, точно ледяной прибой близкого Северного моря. В затылке нарастала тупая пульсирующая боль, ломило виски. Ему вспоминались незначительные вроде бы мелочи, связанные с родителями. Нежная улыбка матери, её ласковые руки, гладящие его волосы. Приподнятое и торжественное лицо отца, повествующего о тёзке Дика, любимом короле графа Уильяма, Ричарде Третьем Йорке. Как часто в горестной потере нам вспоминаются такие вот «пустяки», в которых опять звучит родной голос, видится взгляд или жест – всё то, чего нам уже никогда-никогда не увидеть вновь здесь, на земле. А ещё думалось о горячем сердце отца, об умении лорда Стэнфорда безмолвно, не жалуясь, сносить несчастья и боль, о самоотверженности и душевной щедрости матери…
