, – пишет Маркс. Государственность как таковая со всеми ее жестами священнодействия для пролетариата является таким же овеществленным, фетишизированным прошлым, как и другие формы омертвленного труда. Понятно, что революционному классу несвойственно испытывать какой-либо пиетет к подобным отложениям: даже если среди них есть и подлинные объективации духа, вставать перед ними на колени – не самая верная форма распредмечивания, и уж тем более недостойны пиетета разного рода правовые отложения, представляющие собой кормовую базу бюрократии. Как там у Маяковского:
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
Георг Лукач проницательно замечает: «Социальный смысл диктатуры пролетариата прежде всего в том, что у капиталистов отнимается это господство. Но вследствие этого для пролетариата, взятого как класс, объективно упраздняется обретшее самостоятельность определенное противостояние ему собственного труда. Когда пролетариат берет на себя командование как над уже опредмеченным, так и над актуально осуществляемым трудом, эта противоположность снимается, а вместе с ней – и противоречие между прошлым и настоящим»[43].
Деятельность распредмечивания, инициированная революцией или практикой в широком, то есть собственном смысле слова, фокусирует историю как творимую здесь и сейчас, а не как преднаходимую и давящую всем грузом прошлого. В этом вопросе добиться хоть какого-либо понимания со стражами устоявшейся Вселенной чрезвычайно трудно, ведь они осторожно переступают через расставленных повсюду кумиров, то и дело обвиняя в варварстве и невежестве действующий класс: «Как можно было разрушить Бастилию? Ведь это историческая реликвия! Как можно разогнать действующий парламент, ведь это незаконно! Как можно игнорировать мнение специалистов, ведь они прошли весь курс теории и поэтому точно знают, что является невозможным!»
Как раз наличие таких монополистов, собственников приватизированных участков знания пролетариат отвергает в первую очередь: во-первых, он сам должен перепроверить границы невозможного – и в этом всемирно-историческая миссия пролетариата. Во-вторых, наличное положение вещей признано неприемлемым: окопавшиеся в тихих омутах видят величественные стены Бастилии, но пожелавшие обрести полноту человеческого (как говорил Маркс, осуществить присвоение человеческой сущности) видят первым делом решетки тюрьмы. Лилипутам, которые опутали спящего Гулливера многочисленными веревками, наверняка свойственно дорожить плодами своих усилий, однако проснувшийся Гулливер имеет полное право игнорировать и плоды труда лилипутов, и их путы, и их негодование. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, – пожалуй, этот тезис следовало бы подкорректировать. Возможно, что искусно выкованные цепи, и особенно искусство их выковывания, представляет собой некоторую ценность. Но оценка этой ценности никак не является первоочередной задачей.
