Накануне выборов мы посетили нацистское факельное шествие и митинг, на котором выступал Гитлер. В отличие от Кима я понял не так много из сказанного, хотя это не имело особого значения: все это Гитлер уже говорил много раз. Однако на нас произвело особое впечатление и сильно встревожило странное благодушие к нацистам многих простых немцев и немок. Мы же в основном с презрением взирали на весь этот цирк и показуху — со школьниками, демонстрирующими гимнастические фигуры, и толпами восторженных мелкобуржуазных зевак. В политическом отношении, мне думается, что на данном этапе мы были скорее встревожены угрозой левому движению, даже умеренно левому, нежели всему миру в целом. День или два спустя мы сидели в рабочем кафе, слушая, как по радио объявляют зловещие результаты выборов; из них следовало, что почти везде победу одерживают нацисты. Главные левые партии удержались на плаву, а вот большинство мелких растеряли все, что можно. Мне трудно судить, насколько далеко к этому времени Ким продвинулся в области познания коммунизма или марксизма: у моего политического образования был еще долгий путь. Согласно его собственным словам, окончательно на сторону коммунистов он встал в начале лета 1933 года. Сидя в одном из мюнхенских кафе, мы вместе приветствовали успехи как социал-демократов, так и коммунистов.
Наши две недели в Германии — своего рода «слабительное» перед поездкой на Балканы, — должно быть, произвели глубокое впечатление как на Кима, так и на меня. Нацисты еще не пришли к власти, в стране еще не было концентрационных лагерей, и Германия все еще оставалась свободной страной; но мы чувствовали, что сейчас перед нами потихоньку открывается ее мрачное будущее…
Мы сели на вечерний поезд, следующий через перевал Бреннер, провели два или три часа в Вероне, а днем прибыли в Венецию. Мы путешествовали, отнюдь не следуя рекомендациям из путеводителя, поэтому хорошенько осмотреть Венецию просто не хватило времени: наше судно отплывало в Дубровник в 6.30 утра. Мы попросили владелицу albergo разбудить нас в пять. Она забыла об этом, однако в пять с небольшим под окном вдруг заиграл духовой оркестр, который, собственно, нас и разбудил. С тех пор Италия никогда не вызывала у меня мрачных ощущений.
Итак, в солнечный августовский день 1932 года два здоровых студента-выпускника очутились посреди Адриатики. Кроме рюкзаков, никакого другого багажа у нас не было. По крайней мере половину содержимого моего рюкзака составляли книги с трудами великих мыслителей древности — Платона, Аристотеля, греческих и римских историков, — а также громоздкий плащ, который я так ни разу и не надел. У меня было всего две рубашки — одна на мне и одна запасная — и ни одной лишней пары ботинок: когда подошвы на моих ботинках истирались — а такое случалось дважды, — мы вынуждены были ждать, когда их починят. Ни запасных брюк, ни лекарств. Думаю, скудная экипировка Кима была почти такой же, за исключением того, что у него еще имелся фотоаппарат. В качестве денег у каждого из нас был банковский вексель, представлявший собой, по сути, листок бумаги. С ним я мог отправиться в любой банк на Балканах, даже в Албании, и без особых проблем взять местной валюты — на два-три английских фунта. Будучи неисправимыми оптимистами, мы думали, что в течение полутора суток нашего путешествия сможем воспользоваться этой льготой и на судне. В результате мы взошли на борт, имея в кармане всего по нескольку лир. Удовольствия адриатического круиза начали постепенно отходить на второй план, когда выяснилось, что корабль — это все-таки не банк; тем вечером спать мы ложились на обыкновенных деревянных скамьях и очень и очень голодные.
