У меня постоянно кружилась голова и тошнило. Внутри меня поселился аквариум, его нужно было беречь – он из стекла, лучше не двигаться.
Ты бросил пить и настолько, что даже не говорил об этом.
Мне страшно выходить на улицу. Больше всего я боюсь своего страха.
Я уехала в Питер, в Бехтеревку, в отделение неврозов, оказалось, что у меня «конфликт с жизнью».
Ты ходил, высоко подняв воротник темно-серого пальто. Мимо графики черных, обглоданных ветвей, прислоненных к плоским домам. Ты показывал преследователям, что не замечаешь их, не оглядываешься и не крадешься, но размеренный, быстрый твой шаг сопровождался легким ветерком – вставшими дыбом ворсинками пальто.
Дважды видела, как так же выходил из театра Владимир Высоцкий: барельеф на темном пальто, воротником прикрытый, припорошенный. Подойти, нарушить невозможно: как если бы подскочить к санитарам, заталкивающим ночью в «скорую» носилки с телом, и осведомиться у них, который час.
Ты взбегаешь по лестнице и звонишь в квартиру; услыхавши звонок, ты медлишь лишь секунду и распахиваешь дверь, подставляя лицо и грудь прямоугольному проему.
Ты проходишь мимо летящим предметом, но останавливаешься сразу, достаточно одного «Привет!», вонзаешься в тротуар. И говоришь, говоришь, готов читать стихи, плясать, развинтиться, оставить на асфальте лишние части. Фигурка из тира, упавшая и вновь восходящая по кругу.
Нет, ты похож на химеру с Собора парижской Богоматери, когда обхватишь, как чай в стакане обхватывают, щеки ладонями, а ушки у тебя на макушке.
Сувенирную химерку привез мне отец из Парижа и сфотографировался с нею на вечеринке, подперев рукой подбородок; после инфаркта, еще не закурив, еще колеблясь между Хароном и рюмкой коньяку с сигаретой, которую затачивал потом о края каждой пепельницы, что расставлены были во множестве по дому.
Я тащила отца куда-нибудь поколобродить, он тормозил, из футляра, похожего на помаду, доставал круглую таблетку валидола, клал под язык и тут же доставал сигареты, я люблю эту смесь крайностей в запахе, «нельзя мне», – говорит и подмигивает, а я: «не печалься, можно, я ни секунды без тебя не останусь жить». Хотя я и представляла себе иногда, ночью, что когда-нибудь, вдруг, что с отцом что-нибудь… нет, такой ужас, зажмуривалась в темноте перед словом, не будет этого, я одним своим страхом его от этого удержу…
Ничего, ничего, все в порядке.
