Сергей, еще надеясь, что Лариска все придумала, подтасовала факты, с надеждой посмотрел на супругу: ну скажи, скажи, что она лжет, ведь это не может быть правдой, скажи! Но, вместо того, чтобы опровергнуть Ларискины обвинения, Ирина лишь виновато отвела глаза в сторону, не в силах встретиться с мужем взглядом. Именно в эту минуту мир для обоих рухнул навеки.
* * *
– Как, ну как, скажите на милость, я могла ему сказать, что все почти двадцать лет совместной жизни стеснялась его профессии? Господи, каким смешным это выглядит теперь. Какая же я была дура! Профессия?! Руки с въевшимся под ногти машинным маслом?! Отсутствие высшего образования?! И я ведь знала, всегда знала, каждую нашу минуточку, что это мелочи, абсолютные, ничего не значащие пустяки! Главное – что я люблю только его, а он любит только меня, понимаете? Только меня! Вернее, любил…
Ирина вновь замолчала. Однако потребность высказать наболевшее давила изнутри, слова сами выплескивались наружу:
– А хуже всего то, я даже и сейчас не смогла бы ему признаться в том, что стеснялась его рук. Не смогла бы обидеть его, унизить своим стеснением. Мне легче было оставить все, как есть: измена – это больно, но не так унизительно, как если жена стесняется своего мужа. Понимаете? Я слишком сильно его люблю… Боялась унизить правдой, а из-за этого он за правду принял ложь…
* * *
Николай терпел. Он долго терпел, как эта дрянь издевалась над ним. Мстила ему за его благородство. Он спас ее от позора, женился на падшей женщине, терпел в доме байстрюка, зачатого от одного из многочисленных кобелей, увивавшихся за дармовой сукой. И за это она, подлая, мстила ему изо дня в день. Вернее, из ночи в ночь.
Дни Николай проводил в мечтах, в воспоминаниях о той жуткой, но такой сладкой оргии. Сторонний наблюдатель видел лишь хорошего офицера, заботливо воспитывающего желторотых мальчишек, впервые надевших шинели и болтавшихся в них, как карандаши в стаканах; непрестанно несущего службу, отдававшего свой офицерский долг Родине и готового в любой момент защитить собственной грудью отчизну от возможного неприятеля. И только сам Николай знал, что творилось у него в душе за наносной серьезностью и положительностью. Его тело денно и нощно требовало любви, но не той, пресной и холодной, по-рыбьи бесчувственной, которой каждую ночь вынужденно одаривала его супруга. Нет, он всею душою, всем телом, каждой волосинкой жаждал той распутной любви, которую познал единственный раз в жизни, устыдившись свидетелей своей необузданности.
