Настя погасила настольную лампу и попыталась уснуть. Больше часа она пролежала в полной темноте, боясь включать свет, боясь еще что-нибудь увидеть, точнее — не увидеть. Как и всегда, заснуть у нее получилось только тогда, когда она оставила всякие попытки сделать это сознательно.
Утром Настя поняла, что сопротивление бесполезно. Она взяла книгу с собой, решив, что если ощущение реальности собственной жизни к ней так и не вернется, она сможет, улучив минутку, хоть ненадолго почувствовать себя участником той, другой жизни, к которой она теперь была причастна.
В троллейбусе, по дороге на работу, она не читала, потому что знала, чем все закончится: проедет свою остановку и поймет это только на конечной, почувствовав, как кто-то чужой трогает ее за плечо. Поэтому поездку на работу она выдержала, хотя это стоило ей немалых усилий — книга все время лежала в сумке, манящая, обещающая все расставить по местам.
На обед с подругами Настя не пошла. Уединилась в соседнем кафе с книгой и чашкой кофе.
Третья часть была о призраке. О призраке не в диккенсовском смысле: никто не гремел цепями и не завывал по углам. Призрака звали Уилли, у него была жена, друзья и работа. Призрак был самым обычным человеком. И именно поэтому внушал настоящий ужас.
Когда-то давно Уилли был одним из трех подростков, совершивших жестокую расправу над Кэрол Гербер. Уилли не бил Кэрол, он пальцем ее не тронул. Но тем не менее, допустил случившееся своим молчаливым согласием. Он так и не смог забыть того случая. И теперь жил, нося это в себе, так никому и не открывшись. Он затаил свою вину подобно тому, как другие люди таят в себе злобу. Эта вина, не высказанная и не заглаженная, волочилась за ним, куда бы он ни пошел. Подобно той самой гремящей диккенсовской цепи.
На протяжении многих лет он вел своеобразный дневник, на страницах которого изо дня в день делал одну и ту же запись — я сожалею о случившемся. Настя всегда считала, что искупление вины подразумевает способность открыться, необходимость посвятить в свою тайну кого-то еще, какой бы страшной она ни была. Как раз на это Уилли так и не смог решиться. Его записи сводились лишь к каждодневному напоминанию о случившемся самому себе. Его вина оставалась при нем.
Но не только это делало Уилли Ширмена призраком. Была еще его работа. Каждый день, переодевшись слепым, он выходил на улицы Нью-Йорка, выдавая себя за ветерана, потерявшего зрение во Вьетнаме. Уилли действительно воевал. Только вот зрение всегда оставалось при нем. Каждый день, вот уже много лет, он казался слепым, будучи здоровым и зрячим. В обычной жизни он даже очками не пользовался. Он был лишь призраком слепого. Материализованной тенью того, кто существовал только в его воображении.
