Все его существо было озарено бесконечной верой в собственные силы.
— Наконец я тебя вижу! — проговорил он, еще раз поцеловав Сенеку.
Лукан был рослый и стройный юноша. В его жилах, как и в жилах Сенеки, кипела горячая, быстрая испанская кровь. Он был уроженцем Андалузии.
Над его кудрявыми волосами уже в течение нескольких часов сгибались цирюльники, подрезая и завивая их. Затем он велел отполировать себе ногти. Он употреблял в таком изобилии духи и благовонные мази, что всегда бывал овеян облаком ароматов.
— Я не стану вам мешать, — сказал Сенека, тяжело дыша после подъема по лестнице. Он опустился на лежанку. — Продолжайте, — добавил он, принимаясь за перелистывание манускрипта, взятого из библиотеки бань.
Увлеченный прерванным спором, Лукан обернулся к Менекрату и Латину.
— Я вчера опять заглянул в его произведения, но после нескольких строк вынужден был бросить их. В наше время его больше немыслимо читать.
— Речь, надеюсь, не обо мне? — откликнулся Сенека.
— Нет, о Виргилии, — пояснили смеясь его друзья.
Менекрат пошел к цирюльнику подстричь себе волосы. Лукан попрощался с назойливым Латином и подошел к Сенеке.
— Что нового? — с нетерпением спросил философ.
— Я не хотел сказать в их присутствии, — шепотом ответил Лукан. — Завтра я уезжаю.
— На родину?
Родина по-прежнему обозначала для обоих Испанию. В Риме они чувствовали себя гостями, чужеземцами или завоевателями.
— Ты едешь в Кордову? — переспросил Сенека.
— В Галлию или другую страну. Куда-нибудь. Я изгнан.
— За что?
— Не знаю. Такова воля императора.
— Не может быть! — воскликнул ошеломленный Сенека.
— Он меня позвал. Был лаконичен. Запретил мне где бы то ни было выступать. Ты ведь знаешь — все из-за моего «Орфея», получившего приз, несмотря на то, что император тоже участвовал в поэтическом соревновании. К тому же он увидел, какой успех вызвала моя «Фарсалия», которую я недавно прочел со сцены. Он даже не дождался конца; бежал из театра, сославшись на заседание сената; не мог вынести моего триумфа! Уже тогда я предчувствовал…
— Если бы я был здесь, этого бы не случилось, — проговорил Сенека.
— Все равно, — сказал Лукан с равнодушным видом. — Я хочу лишь работать. Мне безразлично.
Недалеко от них, на лежанке, отдыхал юноша. Голова его была обвязана мокрым платком. Он открыл глаза, протер их и оглянулся; сбросил компресс и поднялся.
Лукан и Сенека почтительно и радостно приветствовали его; они узнали в нем Британника, отверженного сына императора Клавдия.
