Я осмотрел его живот и сказал:
— Вадим, у него паховая грыжа. Ущемленная.
Он кивнул и сказал больному:
— Операция абсолютно неотложная. Сейчас придет Борис Наумович.
Вскоре в вестибюле послышались мягкие шаги. В дверях показался Василий Петрович.
— А говорили, послали за главным. — Больной, нахмурясь, смотрел на Вадима Павловича.
— Борис Наумович прихворнул, — сказал Коршунов.
— А что, вам не все равно, товарищ Луговой? — спросил Вадим Павлович. — Важно, чтоб операция была сделана леге артис.
— По-русски не умеете? — разозлился больной.
— Ну, то есть хорошо, отлично, превосходно.
Василий Петрович осмотрел живот, пощупал пальцем язык, сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие.
— Вы смотрели, доктор? — спросил он меня.
— Ущемленная грыжа, — сказал я нараспев, как любил говорить Золотов. Он жил во мне — он, который причинял мне одно зло.
— Правильно. И, следовательно, нужно экстренно оперировать. Луговой, вы согласны на операцию?
— Согласен, — ответил Луговой.
— Вадим Павлович, оформляйте историю болезни. Юрий Семенович, пойдемте мыть руки.
Мы ждем, когда на каталке привезут больного.
— Василий Петрович, разрешите… Я много ассистировал на таких операциях в клинике! Хотите, я расскажу все этапы операции?
Несколько мгновений Василий Петрович колебался, потом сказал:
— Говорите. Я слушаю.
Я рассказал.
— Правильно, даже очень правильно. А уверены, что сделаете?
— Совершенно уверен! Абсолютно! А если… в крайнем случае… что не так, так ведь рядом вы, Василий Петрович.
— Была не была! Уговорили. А вот и ваши.
В операционную вошли, тяжело дыша. Захаров и Каша. Они бежали, чтобы не опоздать. Ввезли Лугового. Операция началась. Вторая самостоятельная операция в моей жизни.
Вдруг дверь отворилась, в нее бочком, протиснулся Чуднов. Нет, предчувствия не обманывают, никогда не обманывают. Я забыл про свои несчастья.
Я забыл про несчастье больного. Я чувствовал вдохновение и знал, что оно не угаснет.
Чуднов смотрел на мои руки, а я работал, и мне приятно было, что он смотрит, как я работаю. Наверно, пианисту также приятно знать, что его слушают люди. Я знал, что нужно делать в данную минуту и что в следующую. Мне не нужно было подсказывать. Впервые я почувствовал себя хирургом. На меня смотрели. С улыбкой? С восхищением? Не все ли равно, когда руки знают сами, что делать, и все твое существо наслаждается явлением искусства? Вот, оказывается, что такое настоящая операция!
Луговой зашевелился. О чем он говорит? Не понимаю, какое удовольствие он находит в болтовне на операционном столе?
