и получили в итоге
«психологию без души». Кота не оказалось ни в мешке, ни вообще, но какое дело было до этого респектабельным котоведам и даже кототерапевтам, дурачащим и обирающим простаков диагнозами, вроде
«депрессии» и
«стресса». Самое важное: смыслом балагана была дискредитация души как таковой, которую, как банан в грузинском анекдоте, сначала пересолили, а потом выкинули,
«потому что солёная», – а другой,
«несолёной» нет. Нет, в научном смысле и контексте. Единственное, что (научно) есть, так это ТЕЛО – с повадками души, каковые повадки и изучают, с позволения сказать, психологи. На сказанном можно диагностировать врождённые дефекты идола
«научности». Научность – это когда из природы изгоняют Бога, чтобы сразу же снова найти его там под другими именами и позывными. Это классический образец чисто номиналистического мошенничества. Говорят
«материя», где прежде говорили
«Бог». Или говорят
«мозг», где прежде говорили
«душа». Мозг, внушают нам переодетые теологи, состоит из сотен миллиардов нейронов, каждый из которых в среднем поддерживает до десяти тысяч контактов (синапсов) со всеми остальными. Если попытаться зарегистрировать все синапсы в человеческом мозгу, тратя по секунде на каждого, то для этого понадобится тридцать миллионов лет. Ну какому ещё Богу приснилось бы такое! Притом что за этим цифровым фокусничеством скрывается элементарная неспособность объяснить уже хотя бы какое-нибудь чувство, скажем, ощущение боли или удовольствия. «Что именно происходит в мозгу при ощущении какого-нибудь чувства, мы пока не знаем», признаётся упомянутый уже исследователь мозга Рот.
[84] Зато мы знаем, какое количество синапсов при этом задействовано. По аналогии: о чём идёт речь в трагедии «Фауст», мы не знаем. Зато мы знаем, что эта трагедия состоит из некоего математически просчитываемого количества комбинаций 26 букв немецкого алфавита.
Dignus, dignus est entrare in nostro doc to corpore.
[85] – Альтернатива этому уродству одна:
конкретный монизм, расширяющий теорию эволюции с двадцати двух телесных уровней до сознательного двадцать третьего. Понятно, что этой альтернативе нет и не может быть места в философии, забывшей своё назначение и затерявшейся в словесных плетениях аграрного мистика Хайдеггера. Говорят, пылкие поклонники Вагнера удостаивались благосклонности Козимы Вагнер, когда представлялись ей не как
«вагнерианцы», а как
«байрейтианцы». Наверное, можно на такой лад найти себе место и в философии. Но можно же ведь и сказать, парафразировав гегелевское бонмо:
