.
При этом Н.С. в своих литературных передачах не сообщала чего-то такого, что не было известно ранее, а ее собственные воззрения были давно установившимися и неизменными. Насколько я могу судить, ее представления о том, что могло быть на самом деле, редко выходили за пределы целомудрия советского разлива. Ей ненавистна была мысль, что Марина Ивановна Цветаева могла испытывать сильные чувства не только к лицам противоположного пола. В ее передачах то и дело мелькали советизмытипа «самодержавный режим», «декабристская эпоха», «вольнолюбивые стихи». Но все это, в сущности, не имело
никакого значения, ибо материалом чуда было не то, что Н.С. говорила, а сама Н.С.
Самым удивительным во всем ее облике, во всей ее манере жить было то,
что она позволяла себе роскошь не замечать Америку.[2] Когда я говорю «не замечать», это отнюдь не означает, что Н.С.
игнорировала страну, в которой ей суждено было прожить остаток своих дней.
Напротив, она очень любила Америку и высоко ценила ее исконные начала. Я
хочу лишь сказать, что все то, что Америка обычно делает с людьми, в нее
приехавшими, неизбежно меняя их на тот или иной американский лад, ее не
касалось. Она не только не позволила
Америке себя изменить – но, оказавшись здесь помимо своей воли, она
намеревалась ни больше ни меньше как изменить саму Америку.
Н.С. решительно отказывалась смириться с тем, что по улицам Нью-Йорка как ни в чем не бывало бродили улыбчивые, добродушные люди всех цветов кожи, которые, однако, никогда не читали Пушкина. Это приводило ее в отчаяние. Она всерьез задавалась вопросом: в чем же истинный смысл жизни, скажем, такого полезного и деятельного человека, каким был бывший мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг, если он ничего не слыхал о Пушкине. Н.С. не скрывала своих «прозелитских»намерений в отношении «земли пребывания», хотя и понимала, что ее «миссионерские»возможности весьма ограничены, поскольку она, в сущности, не знала английского языка. Впрочем, это ее не смущало. Высота цели оправдывала недостаток средств. Я был свидетелем одной из «миссионерских атак» Н.С., целью которой была ее темнокожая home-attendant.
Н.С. с пафосом говорила ей, указывая на портрет Пушкина: «Pushkin – Russian poet, black ... nigger...
hannibal ». Одному Богу известно, что бедная женщина могла вынести из этой «проповеди», не приди
я ей на помощь.
Но Н.С. не унывала. Она знала, что в ее арсенале имеется орудие куда более крупного калибра. И вот тут-то на поле битвы выступал ее американский воспитанник Джулиан. Она хотела верить, что переводы Джулиана откроют Пушкина Америке и спасут
хотя бы немногих избранных. И тем самым дело ее жизни, особенно после столь коварного поворота судьбы, не останется бесплодным. Было что-то воистину трогательное и даже трагичное в этом ее донкихотстве. Всем памятна ее любимая присказка: «Ох, и попил же
он моей кровушки!» Я слышал
эту фразу не раз во время их совместной работы над книгой джулиановских переводов из Пушкина «Мой талисман», которая, по замыслу Н.С., призвана была покорить Америку.[3]
