Святослав остановился на угловой башне. Отсюда виден был и весь город, лежащий внизу, и весь ромейский лагерь, полукольцом охвативший Доростол. Как много огней на греческой стороне, как мало их у русов! Хорошо если треть дружины осталась с ним. Неразумно было разбросать войско по многим крепостям. Недальновидно понадеялся он на венгров и печенегов. Да и решимость болгар противостоять ромеям, их преданность старым богам он тоже переоценил. Это урок – и ему, и другим князьям русским: можно надеяться только на своих, никто не спасет в тяжелый час, кроме собственной дружины. А уж на греков и подавно не полагайся. Как поздно разгадал он Калокирову игру: если бы знать сразу, что прохвост задумает использовать его для завоевания трона, он бы повел эту войну совсем иначе.
Когда Калокир появился в Киеве с мешками золота и льстивыми словами на языке, у Святослава не было сомнений в том, что император хотел бы загрести жар его руками. Но это настолько совпадало с замыслами самого князя, настолько облегчало его намерение создать новую столицу в низовьях Дуная, что он не скрыл своей радости по поводу предложений патрикия о начале войны с Болгарией. Но, как теперь выясняется, здесь была еще одна подоплека – на деньги императора честолюбивый грек хотел купить силу, способную вознести его на вершину власти.
Жрецы, убеждавшие Святослава не переносить столицу из Киева на Дунай, опасались, что князь намеревается освободиться из-под власти веча, стать самодержцем вроде ромейского императора. Не принимали они уверений князя в том, что его привлекает в Переяславце возможность держать в руках всю торговлю Севера и Юга, Запада и Востока. А потом, когда приходил из Болгарии в Киев, чтобы отогнать печенегов, осадивших город, и мать, княгиня Ольга, стала уговаривать Святослава не ходить больше на Дунай.
– Видишь – болею, неужто бросишь опять мать и жен, и сына малолетного. Похорони меня, по крайней мере, тогда и отправляйся куда захочешь.
Святослав до сих пор терзается мыслью о том, не он ли ускорил смерть матери – всего через три дня после этого разговора угасла она. Как казнился он тогда, как корил себя за жестокосердие, как рыдал у гроба. Черные греческие жрецы, окружавшие смертное ложе, со страхом взирали, как метался князь, как колотил себя в грудь.
Невыносимо было смотреть на отпевание матери, на ее погребение в черной узкой яме без всеочищающего пламени. Но такова была воля Ольги: не совершать русских обрядов, а предать ее земле по христианскому закону, не творить тризны, но поминать ее раздачей милостыни и чтением непонятных длинных молитв. Как сейчас перед глазами многотысячная вереница людей, медленно идущих к свежей могиле. Святослав впервые почувствовал тогда страх перед будущим: их становится все больше, и придет день, когда весь Киев будет гудеть от звона медных досок, в которые колотят церковные служки, сзывая христиан к службе.
