Однако этим утром Оливия встала рано. Она пришла посидеть вместе с ним за завтраком (в комнате, где теперь почта), чего уже давно не делала. Оливия смотрела, как он ест ветчину и сосиски. Ее вдруг поразило, что лицо у него как-то отяжелело, стало более одутловатым, из-за чего он стал похож на других англичан в Индии. Она отогнала эту мысль, думать так было невыносимо.
— Дуглас, — сказала она. — Гарри никак не становится лучше.
— Да? — он нарезал еду на маленькие кусочки и медленно и флегматично жевал.
— Я думала, не попросить ли нам доктора Сондерса его осмотреть.
— Доктор Сондерс не занимается частной практикой.
— Но ведь он здесь единственный английский врач. — Когда Дуглас не отреагировал, она добавила: — А Гарри — англичанин.
Дуглас закончил завтракать и разжег утреннюю трубку (теперь он курил почти постоянно). Он дымил ею так же неспешно и флегматично, как и ел. Оливия любила эти его черты: невозмутимость, английскую крепость и силу, мужественность. Но теперь вдруг подумала: какая еще мужественность? Он даже ребенка мне не может дать.
Она воскликнула:
— Неужели тебе обязательно курить эту проклятую трубку? В такую жару?
Сохраняя спокойствие, он выбил трубку в пепельницу, осторожно, чтобы не запачкать скатерть, и, наконец, сказал:
— Тебе нужно было уехать в Симлу.
— И что бы я там делала? Гуляла с миссис Кроуфорд? Ходила бы на одни и те же скучные приемы, боже мой, — она закрыла лицо в отчаянии, — еще один званый обед и я просто лягу и умру.
Дуглас не ответил на эту вспышку и продолжал курить. В комнате было очень тихо. Слуги, убиравшие приборы после завтрака, тоже старались вести себя как можно тише, чтобы не мешать саибу и мемсаиб ссориться по-английски.
Через некоторое время Оливия виновато сказала:
— Даже не знаю, что со мной происходит.
— Я же говорю: жара. Ни одна англичанка к такому не приспособлена.
— Вероятно, ты прав, — пробормотала она. — Кстати, дорогой, я и сама бы хотела проконсультироваться у доктора Сондерса.
Дуглас посмотрел на нее. Лицо его, может, и изменилось, но глаза были так же ясны и чисты, как и прежде.
— Потому, что я никак, — она смущенно опустила глаза, — не могу забеременеть.
Он положил трубку в пепельницу (ее тут же услужливо опустошили), затем поднялся и прошел в спальню. Она пошла за ним. Они прижались друг к другу, и она прошептала:
— Я не хочу, чтобы все изменилось… Не хочу, чтобы ты изменился.
— Я и не меняюсь, — сказал он.
— Нет, не меняешься, — и она прижалась к нему крепче. Ей страстно хотелось забеременеть; ведь тогда все станет хорошо, он не изменится, она не изменится, и жизнь пойдет точно по плану.
