При нем были все его пожитки: узел, зонт, четки и плошка для сбора подаяний; они валялись на полу вокруг того места, где он лежал, прислонившись к решетчатому проему в стене. На газете каменели кусочки булки. Он сказал, что не знает, как долго находится здесь: иногда было темно, а иногда — совсем темно. Из дома путешественников Чида выгнали после того, как его спутники поехали дальше. Он попытался продолжить свое паломничество, но, заболев в пути, кое-как добрался до Сатипура. Сказал, что все еще очень болен. Лежит здесь один, и никто его не беспокоит, потому что никто не обнаружил, кроме бродячей собаки, которая однажды обнюхала его и снова ушла.
Индер Лал, стоя в проеме на безопасном расстоянии, предупредил меня:
— Только осторожно.
— Ничего страшного, я его знаю. — Лоб у Чида на ощупь был горячий.
Он простонал, что ему хочется пить и есть. При этих словах Чид сильно хлопнул себя по животу, как заправский индийский попрошайка, чтобы все слышали гулкий звук.
Индер Лал осторожно приблизился и стал разглядывать Чида.
— Почему он так одет? — спросил он.
— Он — садху[6], — объяснила я.
— Как он может быть садху?
— Он изучал религию хинди.
В усыпальнице было ужасно, стоял едкий запах летучих мышей, да и Чид, похоже, пользовался помещением для удовлетворения естественных надобностей. Я раздумывала, что с ним делать, здесь оставить его нельзя, но куда девать?
— И что же он изучал? — спросил Индер Лал: ему стало очень интересно. — Что вы изучали? — поинтересовался он. — Вы знакомы с Пуранами[7]? С Брахманами[8]?
Чид этих вопросов не слышал; смотрел на меня умоляющим, горящим взором.
— Вы живете неподалеку? — спросил он. — Если совсем рядом, то я дойду.
Мне не хотелось поддаваться, но Индер Лал, похоже, вдруг загорелся идеей забрать Чида с нами домой.
10 апреля. Хотя Чид через несколько дней поправился, уходить он никуда не собирался. Полагаю, что после всех скитаний по Индии в моей комнате он чувствует, что обрел тихую гавань и может отдохнуть. Мне же стало не до отдыха. Пришлось убрать и запереть все бумаги (и письма Оливии, и дневник) не потому, что я не хочу, чтобы он их читал, а потому, что он все переворошил, разбросал и захватал грязными пальцами. Эти отпечатки теперь у меня по всей комнате. Он перебирает мои вещи совершенно открыто и берет все, что ему требуется. Он даже объяснил мне, что не верит в материализм и что людям очень вредно привязываться к вещам. Вообще-то ему много не надо — ест все, что я готовлю, и доволен всем, что ему дают. Он проводит много времени, гуляя по городу, и к нему все так привыкли, что даже детвора за ним больше не бегает. Некоторые продавцы разрешают ему посидеть в их киосках, и иногда, сидя на скрещенных ногах и излагая свою философию, он собирает целую толпу.
