— Нельзя забывать, — сказал майор Минниз, — что в иных случаях жены хотели, чтобы их сожгли вместе с мужьями.
— Ни за что не поверю! — это уже доктор Сондерс.
— Не думаю, что эта ваша сати так уж рвалась на костер, — мистер Кроуфорд подмигнул Дугласу.
— Вы правы, — сказал Дуглас, сдерживаясь.
Оливия посмотрела на него и сказала:
— Откуда ты знаешь? — Это прозвучало как вызов, но то и был вызов. Дуглас почти ничего не рассказывал ей о самосожжении, желая избавить ее от подробностей (а они были ужасны; до конца своих дней не забудет он криков женщины). Но Оливия терпеть не могла оставаться в стороне. — Это же часть их религии, разве нет? Я думала, что вмешиваться не принято. — Теперь она смотрела в суп, а не на Дугласа, но упрямо продолжала: — А если не принимать в расчет религию, такова их культура, да и кто мы такие, чтобы совать нос в чью-либо культуру, тем более в столь древнюю?
— Культура! — воскликнул доктор Сондерс. — Вы, верно, разговаривали с этим пройдохой Хоршамом! — Оливия не подозревала, что ее речь напоминала слова члена парламента, который проезжал через округ в прошлом году и восстановил всех против себя.
Однако только доктор Сондерс и Дуглас были недовольны Оливией. Остальные великодушно обсудили ее точку зрения, словно сказанное можно было принять всерьез. Они говорили о святости религиозных обрядов, даже приняли во внимание возможность добровольного самосожжения, но заключили, что в конце концов это все-таки самоубийство, и довольно чудовищное.
— Я понимаю, — сказала несчастная Оливия. У нее не было ни малейшего желания убеждать всех в разумности сожжения вдов, но от того, что все были так уверены в своей правоте (терпеливо улыбались, но были уверены), ей захотелось спорить дальше.
— Но теоретически это же довольно благородный жест. Теоретически, — умоляюще сказала она, не смея взглянуть на Дугласа; она знала, что он сидит очень прямо, плотно сжав тонкие губы и холодно глядя на нее. Она отчаянно стояла на своем. — Я говорю о желании покинуть этот мир вместе с самым важным для вас человеком. О нежелании жить, если его больше нет.
— Это варварство, — заявил доктор Сондерс. — Как и все остальное в этой стране, дикость и варварство. Я такого навидался в больнице, не хочется рассказывать, особенно при дамах. Чудовищно изуродованные тела, и всё, не будем забывать, ради религии. Если это религия, то — черт возьми! — сказал он так громко, что главный старик-слуга с выкрашенной хной бородой задрожал с головы до ног, — я бы с гордостью назвался атеистом.
