Для меня являлось слабым успокоением сознание того, что Коссини имел хоть какие-то конкретные обоснования своих идей, но эти факты, как и выдвинутые на их основе гипотезы, неизбежно вели нас к пропасти, на дне которой нас ожидал чудовищно разинутый рот Богарта. Я продолжал убеждать себя в том, что смерть Фрестера могла быть случайностью, но это не избавляло меня от ощущения чего-то, что угрожало нам из-за поворота. Несмотря ни на что, Коссини был прав: в сложившихся обстоятельствах было лучше грешить подозрительностью или держаться за предсказания. Только таким образом мы могли сохранить некоторую надежду на то, что создатель наших невзгод барон Блок-Чижевски оставил нам в наследство хоть какое-то оружие для защиты.
— Теперь, друг мой, мы знаем, чего нам придерживаться, — прервал художник мои размышления в конце нашей беседы. — Эти записки на польском языке — наше страховое свидетельство жизни. Умоляю вас спрятать их подальше и не показывать даже намека на то, что вы пытаетесь их расшифровать. Также я рекомендовал бы вам взять отпуск и уехать на край света. В дальнейшем, если судьба избавит нас от участи Фрестера, мы снова встретимся.
Сказав это, он произнес слова прощания с безразличием того, кто завершает самый обычный разговор.
Мне потребовалось несколько дней для осмысления той лавины информации, которую обрушил на меня Ремиджио Коссини, сообщив о смерти Демана Фрестера. Повторю, мне было трудно поверить, будто барон решил принести актера в жертву, чтобы дать нам возможность почувствовать некоторую уверенность и предоставить время для совершения побега. Что касается меня, то рукопись продолжала оставаться в моих руках, сто тысяч швейцарских франков, которые причитались мне в качестве наследства, покоились, по-видимому, на счете умершего человека, а воспоминания о Богарте наполняли страхом каждый мой шаг. С другой стороны, суд над Адольфом Эйхманом проходил в Иерусалиме без проблем, и не требовалось никаких дополнительных доказательств вины этого человека, было трудно даже представить себе, что кто-то станет пытаться спасать его от виселицы. Не единожды, полагая, что смерть Фрестера была случайной, а подозрения Коссини являлись преувеличенными, я подумывал о том, чтобы разыскать Богарта и передать ему рукопись барона, однако оставалась лазейка для сомнений, похожая на ту, которая иногда определяет исход шахматной партии, и я постоянно откладывал совершение этого поступка. Судя по гробовому молчанию, воцарившемуся в мире после моего последнего разговора с художником, вероятно, Коссини был прав, и установившееся спокойствие, связанное с судьбой рукописей, было столь же зыбким, как положение шлюпки посреди океана. Мне казалось, что существовало еще много разрозненных концов, которые нужно было связать, и Коссини знал об этом. Часто мысль о том, что самодостаточный всезнающий художник проник в самую суть игры, от участия в которой он не имел намерения отказываться, не попросив для этого моей помощи, казалась мне оскорбительной. Для меня не имело большого значения, сделал он это для того, чтобы унизить меня, или с целью защитить. Я докажу ему, что в отношении меня барон Блок-Чижевски принял верное решение, основанное на том, что именно я буду тем, кто расшифрует рукопись.
