Каким бы невероятным ни казалось предупреждение Ремиджио Коссини о странности обстоятельств, собравших нас в Швейцарии, оно начало приобретать силу, едва мы приехали в гостиницу. На завершающей части нашего пути художник своевольно перевел разговор на общую для нас тему шахмат, сообщив мне, что Фрестер сможет подтвердить его предположение о том, что, возможно, к концу своих дней наш несчастный благодетель потерял разум. На этот раз мне нетрудно было понять, о чем говорил мой собеседник: действительно, и в моем случае в последних партиях по переписке барон Блок-Чижевски, который обычно придерживался в шахматной игре строгого канона, позволил себе самую беспорядочную ересь. Безразличный к каждому из моих натисков, старик вдруг задался целью составить блестящий финал и применял стратегию, согласно которой все было направлено на то, чтобы короновать свои пешки, причем ничто другое на шахматной доске не имело для него никакого значения.
— Фрестер утверждает, что имеет место типичный случай старческого слабоумия, — пробормотал Коссини, улыбнувшись впервые с тех пор, как мы встретились, — но я не был бы так уверен в этом.
В том, как художник связывал эти шахматные нелепости с несчастьем, произошедшим с бароном, или теперь с нашей собственной причастностью к этому, было нечто понятное только ему в его загадочном личностном мире. Возможно, в связи с тем, что я уже начал привыкать к критичности его комментариев, мне не захотелось тогда спросить его о происхождении подобных размышлений, чего, как я уверен, не сделал в свое время и Фрестер.
В отличие от Ремиджио Коссини фламандский актер оказался типичным представителем своей нации, хотя в почти карикатурной форме. Шумный и болтливый, даже скандальный, Фрестер был полной противоположностью элегантно лаконичному художнику. Когда я увидел, как он приближается к такси, высокий и массивный, словно секвойя, то заметил в его походке покачивание торсом, которое вначале приписал слишком тесной связи с амфитаминами. Позднее я понял, что этот человек-маятник сильно хромает на левую ногу, что являлось логическим следствием его профессии дублера в кино. Его одежда и жесты безапелляционно свидетельствовали о том, что этот человек видел лучшие времена, а теперь ему приходилось полагаться только на волю судьбы, для того, видимо, чтобы расплатиться со значительными игорными долгами другими задолженностями, причинами которых были его скрытые пороки. По моим понятиям, было полной авантюрой связывать этого человека не только с шахматной игрой, но и с любым другим родом человеческой деятельности, которая хотя бы в малой степени требовала проявления чувства солидарности. Однако вскоре мне стало ясно, что Фрестер относился к небольшому отряду полунормальных людей, которые в соответствии с капризом природы ведут себя за шахматной доской как настоящие волшебники. Коссини также заметил это, уже после своей первой беседы с актером, и поэтому, как я смог заключить во время нашего непродолжительного путешествия до конторы душеприказчиков, ограничился в разговоре с Фрестером обсуждением исключительно шахматных тем. При этом их разговор всегда заканчивался молчанием.
