Много лет спустя, проезжая через Балканы, я осознал, что тогда прошел по крайней мере десять километров, таща на себе тело Эфрусси. В то время, однако, это расстояние показалось мне значительно большим. Помню, что небесный свод, полностью открытый, без следа облаков, простирался над нами во всем своем великолепии. Ощущая его величие, я чувствовал еще большую тяжесть, словно он давил на меня, и мне казалось, что я нес не одного умирающего, а все те мертвые тела и души, которыми был или мог быть Эфрусси.
К тому времени войска Антанты уже перекрыли прямой путь в Караншебеш, так что мне пришлось войти в лес, несмотря на угрозу натолкнуться на мину, спрятанную под снегом. Тело Эфрусси было необычайно тяжелым, и иногда мне думалось, что он уже не дышит. Тогда я на мгновение останавливался и окликал его по имени, получая в ответ жалобный стон, напоминавший мне о моей вине, которая состояла в том, что я отобрал его у смерти.
Вначале я не понял, почему Эфрусси предал меня таким образом. Еще меньше мне было понятно, почему именно я считал себя его предателем. Я сделал невозможное, чтобы спасти его, рисковал всем, чтобы вернуть этого человека в мир. Только страстное желание не прерывать моей последней связи с прошлым заставляло меня продолжать движение вперед. Однако мои надежды достичь в скором времени какого-либо пункта помощи с каждым моим шагом слабели, я начал понимать, после всего происшедшего, что Эфрусси не обманул меня. Я должен был заподозрить, что мой товарищ окончательно решил не возвращаться домой задолго до нашей встречи в хижине, расположенной в долине Бейханика. Когда он принял мое предложение разыграть судьбу в шахматы, то поступил так не в знак своего подчинения моему эгоистичному стремлению совершить взаимный обмен. Он согласился на это, чтобы показать мне, что что-то внутри у него взорвалось, что-то, что позволяло ему оставаться в живых до этого дня и от чего он окончательно освободился, встретив меня.
Пока я на грани гибели бродил с ним по лесу, я думал о том, что Эфрусси должен был воистину возненавидеть меня за то, что я помешал ему покончить с собой, покинуть этот мир в состоянии успокоенности, чтобы его память, его имя и его национальное самосознание повсюду мне сопутствовали. Для этого, однако, мне следовало разгромить его в шахматной партии. Это произошло незадолго до рассвета. До этого Эфрусси не проявил никаких признаков слабости или стремления потерпеть поражение, он вел свою шахматную игру таким образом, будто действительно хотел меня обыграть. Партия длилась несколько часов, и ничто, за исключением отдаленного орудийного выстрела и молчаливого присутствия его мертвецов, не мешало нашей игре. Никакой злобный голос, никакая рука пьяницы не явилась, чтобы растащить нас. Можно было сказать, что временами мы оба искали способа длить игру до бесконечности, как если бы только на этом пути к неизбежной развязке способны были найти столь долгожданное наслаждение. Мои опасения, что недостаток морфия способен нарушить душевное состояние моего противника, мгновенно улетучились: Эфрусси вел партию с неослабным вниманием, свойственным мастерам, которые играют так, словно ставят на кон свою жизнь в каждой шахматной партии даже в том случае, если играют сами с собой.
