Когда я рассказал эту историю бригадиру Голядкину, он выразил свое согласие с сержантом относительно патетичности поступка Эфрусси и его товарищей. Это происходило в то время, когда отовсюду к нам поступали неутешительные новости: Вильгельм II удрал в Голландию, наши войска были раздроблены и терпели поражение за поражением, а французы с быстротой бури приближались к Белграду. В довершение всех бед ходили слухи о том, что в любой момент уланы, украинцы и поляки, входившие в состав наших войск, расквартированных в Караншебеше и Эорминберге, могут поднять восстание и отказаться перейти мост через Дунай. Атмосфера была более чем напряженной, и уже невозможно было понять, откуда исходила опасность: от маршала Десперея или от наших собственных солдат. Если Эфрусси действительно предпочел продолжить службу тому, что оставалось от Австро-Венгерской империи, ему следовало покинуть траншеи и найти способ отдать свою жизнь более славным образом. Однако интуитивно я чувствовал, что этот кажущийся дерзким поступок был продиктован не героизмом и не стремлением послужить империи в соответствии с кодексом чести, который стал теперь таким же абсурдным, как и сама война. С самого начала было очевидно, что Эфрусси сошел с ума, и, вероятно, это было единственное, чем можно было объяснить его действия.
Однако даже этот аргумент не смог меня убедить. Должен был существовать и другой мотив, почему Эфрусси поступил именно так. Возможно, подумалось мне, я придал появлению своего друга в Белграде совсем не тот смысл, какой был на самом деле, и, исходя из этого, использовал любую возможность, чтобы отыскать его. «Возможно, — сказал я как-то вечером бригадиру Голядкину, — я тоже призван совершить нелепость», и ничто не представлялось мне более естественным, чем броситься на поиски Эфрусси или навстречу гибели в месте, которое уже в то время казалось самым погибельным в мире.
Обстоятельства, которые впоследствии добавились к рассказу сержанта, укрепили меня в принятом решении. В то время как росли страхи перед возможным мятежом в Караншебеше, и, когда я полностью поверил в то, что Венская курия полностью утвердила самозваного приходского священника, который возвел себя в сан исключительно в силу несчастных военных обстоятельств, я получил сообщение о прибытии в Белград ближайшим поездом нового настоящего святого отца. Голядкин воспринял эту новость с озабоченностью и не проявил особого удивления, когда я сообщил ему, что не намерен сидеть и ждать разоблачения: получив известие, я немедленно отправился к своему начальству и получил разрешение передать приказ об отступлении солдатам, которые находились в горах. Подписывая документ, офицер, к которому я обратился, посмотрел на меня глазами того, кто видел слишком много бессмысленного, прошедшего перед ним за короткое время. Я выдержал его взгляд. Уведомление из курии придало мне анонимность, необходимую для того, чтобы никому, а тем более мне, не было никакого дела до того, покинул ли я лагерь просто так или ради спасения сошедших с ума солдат или же использовал это как повод для встречи со смертью. В конце того октября Восточный фронт пришел в конце концов в состояние абсолютного хаоса, когда в тылу разваливалась империя, а дезертирство мешалось с действительным героизмом.
