Будем кроткими как дети [сборник] | страница 52

Художнику дана некоторая возможность облегчать боль своей неповторимости, в его картинах она отражается и утверждается — перед непостижимым равнодушием к нему быстротечного времени. И пусть снова и снова неудача, и в последнем вздохе неудача, и всю жизнь одинокое недоумение перед чистым листом бумаги, — но я был счастливее его. Так имел ли я право осуждать человека? И в чем он был виноват передо мной?

Но однажды, подвыпив, зять хотел порвать книгу, монографию о Модильяни с цветными репродукциями, которую мне чудом удалось купить здесь в букинистическом, и я не дал, грубо выхватил книгу из его рук. Он кричал, что это преступление — так уродовать людей, как этот художник. «Мне такие картины не нужны!»— кричал он, бия себя в грудь. «Нужны будут твоим детям, когда подрастут», — сказал я примирительно. Но он продолжал бушевать, ему наплевать было, что красота в искусстве потому и красота, что неповторима, и что художник только наполовину берет ее из внешнего мира, другая же половина таится в его душе, и у каждой души глаза особенные. «Какая, к черту, душа! — кричал он. — Ты сделай, чтобы мне было понятно». И он хотел порвать книгу, а я не дал, унес ее в другую комнату и спрятал на самое дно своего чемодана. Он искренне считал меня вредным для других, пустым человеком. А я считал, что даже у безымянной птахи есть душа, и она представлялась мне в виде того же голубя — ярко-белого, без единой крапинки, с великолепными, чистыми линиями груди и крыл.

К сестре я вернулся поздно, но едва успел наложить палец на кнопку звонка, как она открыла дверь.

— Что, дрался? — спросил я тихо.

— Нет. Опять сердце разболелось, — сердито ответила сестра. — Теперь спит.

Но я сам догадался, что спит, — услышал его храп.

— Ну что он тебе сделал? Чего вы никак не поладите? — спросила сестра, когда мы прошли на кухню. — Есть будешь?

— Нет, — ответил я. — Сестра, завтра я уеду.

— Ну вот! — сказала она и заплакала. Это выходило у нее теперь слишком просто. — Погостил, называется. Ведь столько лет не видались!

— Сестра, — сказал я, — ни в чем я вас не виню. И япожалуй, не виноват ни в чем.

— Да кто же винит-то тебя? — причитала сестра. — Когда-то теперь свидимся… О господи, господи-и!

— Сестреночка… — начал я и смолк. Скорбь по белому голубю все еще звучала во мне, и я притянул сестру к себе, гладил ее худые плечи и не мог придумать ничего утешительного. — Я разбил там красную чашку, — сказал я. — Уж ты извинись перед ними за меня. И купи такую же, если где увидишь… А с мужем живи, он вовсе не плохой человек, поверь мне, только помоги ему стать немного счастливее. И постарайся быть повеселее сама, жизнь не любит унылых. Недопустимо, сестренка, не видеть в жизни хорошего, это несправедливо, это неправильно. И не плачь, сколько можно!