Жером вообще никогда ни перед кем не изливал душу, говорил он мало и чаще с самим собой, чем с другими. О нем сложилось мнение, будто он человек простой, отчасти даже грубоватый, но вдруг ему захотелось остановить машину прямо здесь, выйти на шоссе, открыть заднюю дверцу, обнять жену, и, как это ни смешно в данных обстоятельствах, сказать ей, что он ее любит. Голос певицы взлетал ввысь, оркестр следовал за ним как зачарованный, и, захваченный этим голосом, Жером машинально и, пожалуй, даже растерянно — хотя никак не подходило к нему это слово — повернул верхнее зеркальце и взглянул на жену. Он думал, что увидит ее такой, какой она обычно бывала на концертах — неподвижная, застывшая, с широко открытыми глазами, но он слишком неожиданно повернул зеркальце и увидел, что длинные худые руки Станисласа держат руку Моники. Он сразу же вернул зеркало в прежнее положение, и музыка вдруг превратилась в какофонию беспорядочных, раздирающих уши звуков, под которые вопила что-то полоумная певица. На мгновение он перестал видеть дорогу, ели, не заметил даже приближавшегося поворота. Но уже в следующее мгновение в нем проснулся человек действия, ответственный за жизнь трех других, он круто вывернул руль, слегка притормозил и спокойно подумал, что хочет, чтобы этот сидящий сзади человек, этот длинный блондин с голубыми глазами, прижимавшийся к его жене, умер завтра же и от его собственной руки. Вышеупомянутый человек с голубыми глазами заметил, что машина вильнула, и к лицу Жерома приблизилось, почти прикоснулось лицо его друга детства, отныне ненавистное лицо.
— Ты что? — спросил Станислас. — Заснул?
— Нет, — ответил Жером, — просто слушал «Тоску».
— «Тоску»? — весело подхватил Станислас. — А что там у них происходит?
— Сейчас как раз Скарпио решил из ревности убить Марио.
— И он совершенно прав, — захохотал Станислас, — что ему еще остается?
Он откинулся назад, туда, где притаилась Моника, и Жером сразу же почувствовал огромное облегчение. Дикий безумный рев хора утих, и Жером улыбнулся.
И впрямь, что ему еще остается?
Охотничье шале, сложенное из березовых бревен, с разбросанными по полу шкурами, с каминами и с головками охотничьих жертв, прибитых на стенах, было достаточно просторно. Ничего не скажешь, прекрасное местечко! Но внезапно этот дом показался ему нелепым. Он разбудил Бетти, вынес из машины вещи, разжег камин и попросил сторожа приготовить им поесть. Поужинали они очень весело — под американские песенки, которые наигрывал старенький электрофон, — так вдруг захотелось шальному Станисласу. Потом они оказались в своей спальне вдвоем, он и Моника. Она раздевалась в ванной комнате, а он, сидя в ногах постели, приканчивал бутылку «Вильгельмины».
