Пройдемся еще.
На улицах темнеет, вдали все окрашивается в голубовато-фиолетовые тона, небо бледное, а крыши серые, необычные фасады с орнаментами из искусственного мрамора и кирпичные стены тонут в сумерках. Но огромная базилика на фоне черноты выглядит еще белее, чем прежде.
Анна замедляет шаг. Моди берет ее за руку.
Теперь они бессмертны.
Анна дрожит, Моди волнуется.
– Вам не страшно?
– Страшно? Мне?
Они пересекают пустырь. Дальше – лабиринт притонов. Фонари и сияющая газовым светом реклама. Кое-где небольшие поросли одуванчиков. Поблескивающая жидкость на мостовой – то ли кровь, то ли бензин. Тесные подозрительные лавки с низкими потолками; жилища, озаряемые тусклым светом одинокой лампы; громкие крики на первых этажах; лохани с мыльной водой; женщины с растрепанными волосами. Анна пытается запомнить все. «Вот он – настоящий Париж», – думает Ахматова.
* * *
Влюбленные шагают вперед, связанные друг с другом чем-то невидимым.
Не собственными чувствами.
Что-то неопределенное исходит от их жестов, разделяет мужчину и женщину, отдаляет их друг от друга. Они созерцают глицинии на старых стенах, прикасаются губами к розам, выбивающимся из-за ограды.
Сна ни в одном глазу. Радость и сон несовместны.
* * *
«Модильяни любил бродить по Парижу ночами, и частенько, услыхав его шаги на моей уснувшей улице, я выскакивала из-за стола, подходила к закрытому окну и сквозь жалюзи наблюдала за его тенью (…). Модильяни был единственным мужчиной в моей жизни, который мог оказаться под моими окнами посреди ночи. Я не возражала, ничего не говорила, и он не знал, что я смотрела на него сверху».
* * *
Контролировать чувства. Они сознательно пытались – вплоть до самого расставания. Анна помнила, что она замужем, и не за кем-то, а за поэтом Николаем Степановичем Гумилевым, соучредителем журнала «Аполлон», создателем «Цеха поэтов», лучшим читателем и советчиком Ахматовой. Модильяни тоже был женат – на своих молотках, резцах, кантовках, на еще не решенных проблемах молодости, препятствиях и горечи. В поведении Ахматовой и Модильяни не было ни малейшего цинизма или такой осторожности, которая умаляет значение происходящего, была лишь разделенная на двоих печаль: оба знали, что находятся в самом начале своей творческой жизни, а потому встреча, какой бы невероятной она ни казалась, не должна никого из них сбить с пути.
Ясность ума приносит боль, не дает радости заполонить сознание. Горе от ума нагружает каждое мгновение результатами анализа реальности.
