Гартмут выронил газету. Сюда приедет его отец, и, очевидно, Вальмоден ему все расскажет. Встреча была в высшей степени вероятна.
«Когда ты в будущем достигнешь славы, ступай к нему и спроси, посмеет ли он презирать тебя!» – шептала когда-то Салика своему сыну, когда он не решался нарушить честное слово. Сейчас начало этой славе уже было положено; имя Роянова украсилось лаврами поэта, заслонившими прошлое. Уверенность в этом выражал взгляд, с торжеством брошенный вчера Гартмутом в ложу посланника; однако теперь, когда речь шла о том, чтобы показаться на глаза отцу, храбрец дрожал: глаза отца – единственное во всем мире, чего он боялся.
Мало-помалу он пришел к решению уехать в Родек и вернуться лишь тогда, когда узнает из газет, что «уполномоченное лицо» уже уехало обратно. Но в то же время какое-то тайное, жгуче-тоскливое чувство удерживало его здесь. Может быть, именно теперь, когда так ярко загорелась звезда его поэтической славы, настал час примирения; может быть, Фалькенрид поймет, что поэтический талант сына мог развиваться только на свободе, и простит ему глупую мальчишескую выходку, хотя при таких взглядах на жизнь она, наверно, была для отца тяжелым ударом. Но ведь Гартмут все-таки его дитя, его единственный сын, которого он со страстной нежностью сжимал в своих объятиях в тот последний вечер в Бургсдорфе. При этом воспоминании в душе Роянова проснулась тоска по отцовской любви, по родине, по своему детству, истому, невинному и счастливому, несмотря на внешнюю строгость.
Вдруг открылась дверь, и показался слуга с визитной карточкой на подносе; Роянов недовольно махнул рукой.
– Я ведь сказал вам, чтобы мне не мешали и что сегодня больше не принимаю!
– Я и отказал было этому господину, – ответил слуга, – но он просил хотя бы доложить о нем. Виллибальд фон Эшенгаген.
Гартмут приподнялся.
– Просите!.. Скорее!
Слуга вышел, и в следующую минуту появился Виллибальд, но нерешительно остановился у двери. Гартмут вскочил. Да, то были прежние знакомые черты, милое, открытое лицо, честные голубые глаза друга его юности, и, страстно вскрикнув: «Вилли! Мой добрый, милый Вилли! Это ты! Ты пришел ко мне?» – он порывисто бросился ему в объятия.
Эшенгаген, не имевший ни малейшего представления о том, как странно совпало его появление в эту минуту с нахлынувшими на Гартмута воспоминаниями, был ошеломлен таким приемом.
Он помнил, как командовал им Гартмут и демонстрировал перед ним свое умственное превосходство; он думал, что автор «Ариваны», которого так превозносили вчера, должен оказаться еще высокомернее, и вдруг встретил такую нежность.
