Оказалось, что рисование различных животных имеет свои особенности. Наиболее комичные и более всего похожие на нас обезьяны вообще не поддаются изображению из-за своей невероятной подвижности. Наиболее грозные животные, наоборот, очень легко позировали. Так что мы часто стояли у клеток с хищниками, со львами и тиграми. Легко рисовались экзотические птицы, несмотря на свою подвижность. У них был настолько простой силуэт, что схватить его можно было буквально «налету» (прошу прощения за каламбур). Всякие пеликаны, журавли и цапли рисовались в одну минуту. Фламинго с его ярко выраженным еврейским профилем, вечно торчавшие в воде и не боявшиеся артрита, тоже схватывались мгновенно.
У парнокопытных были различные нравы, но, в основном, спокойные. Эффектнее всех получался верблюд, особенно его голова, которая в отличие от большинства животных, несла всегда какое-то характерное сугубо человеческое выражение: то неподдельную скорбь, то невероятную горделивость.
Рисование парнокопытных, птиц и хищников дало нам очень много. Мы стали храбрее. Расправившись с хищниками, мы перешли на простых смертных. И глаз стал намного острей, и рука намного тверже – дрожь, сопутствующая начинающим, прошла. И этой же весной мы начали писать акварельные этюды. Специальных занятий по живописи у нас, к сожалению, не было. Так что мы учились в музеях, по книгам, друг у друга и конечно же? у корифеев.
Сначала мы не решались усаживаться с этюдниками на улице. Всегда находились добровольные искусствоведы, любители живописи и просто комментаторы. В таких случаях лучше было отмалчиваться и в дискуссии не вступать. «Вот тут справа ты пропустил дерево. Хорошо, что я заметил» «Так оно мне не нужно по композиции» «Так ты что, абстракционист?» «Нет, я реалист» «Ну так и рисуй, что видишь, а что не видишь, мы подскажем» «Не мешайте работать» «Ишь ты, какой гордый. Ему дело говоришь, а он в бутылку лезет. Пикассо долбаный». И пошло-поехало. Поэтому первые этюды мы писали просто у меня на балконе. С моего балкона открывались замечательные виды. В одну сторону старые дома и живописные крыши вплоть до Владимирской горки с голубоватым куполом костела на углу Трехсветительской и Костельной. В другую сторону, в пятидесяти метрах от балкона, возносилась огромная колокольня Софии Киевской и видна была часть заповедника. Прямо перед нами был памятник Богдану Хмельницкому. В дальнейшем робость прошла, и мы стали писать этюды всюду, не обращая внимания на любопытную публику и на реплики прохожих.
