Как только шествие тронулось, во всех церквах зазвонили за упокой.
Доле не очень-то и заметил, что ведут его не на Гревскую площадь, а на площадь Мобер.
Издалека, из-за моста Сен-Мишель, доносился невнятный ропот.
Поскольку жители города попасть сюда не могли, появились и выстроились вдоль улиц обитатели Сите и университета.
Главным чувством в этой толпе была жалость. Но иногда еле заметно проявлялись порывы гнева и возмущения.
Люди, не таясь, выкрикивали, что убийство неповинного — мерзость, что смерть его падет на председателя суда Фея, на которого за неправедный приговор особенно негодовали.
Монах, шагавший рядом с Доле, заметил слезы в толпе и с едкой иронией прошептал:
— Dolet pia turba dolet![4]
Осужденный встрепенулся: он узнал голос Лойолы! Подняв голову, он бестрепетно ответил:
— Sed Dolet ipse non dolet[5]. Так это вы, господин Лойола? Что ж, вы увидите, как умирает человек, который не боится ничего — даже вас он сейчас не боится!
Вскоре вышли на тесную площадь, вокруг которой собрались всадники, солдаты и монахи.
Монахи с зажженными свечами тотчас обступили костер. Чтобы подняться на него, подставили лестницу.
Палач с подручными подошли к осужденному и хотели втащить его на лестницу.
— Стой, палач, — сказал Доле. — Помощь мне не нужна.
И он сразу же поднялся по ступенькам, хотя связанными руками не мог ни за что ухватиться. Взойдя наверх, он прислонился к столбу.
Палач тут же накрепко привязал его веревкой, несколько раз обмотанной вокруг туловища.
Доле приготовился говорить. Но монахи по знаку Лойолы страшными голосами запели «De profundis» — ни одного слова несчастного ученого нельзя было расслышать.
В тот же миг подручный палача зажег факел, а палач взял его в руки.
Но Лойола тотчас вырвал факел у него из рук.
— Так погибнут грешники от лица Господа Иисуса! — возгласил он с яростью и поднес факел к слою хвороста в основании костра.
В мгновение ока к костру наклонились все свечи. Серый, пахучий дым, похожий на дым из печи булочника, поднялся вверх и окутал Доле. Еще несколько секунд было видно его безмятежное лицо.
Потом взметнулось пламя, разрезав дым багровыми полосами, — широкие, волнистые, гибкие языки пламени, колыхавшиеся на ветру, как зловещие стяги, подбиравшиеся к осужденному, как острия свистящих стрел…
Громкий, душераздирающий вопль сожаления взметнулся из толпы…
Потом вдруг послышался испуганный ропот, потом чей-то рев, и несколько сотен обезумевших, растрепанных, насквозь мокрых людей обрушились на всадников, окружавших костер. Впереди неслись Манфред и Лантене — мертвенно-бледные, исступленные!
