Уже виднелась крыша сторожки — и я побежала. Иван Прокопьевич был плох, с той минуты, как я оставила его, он осунулся еще больше, вздулся живот. Влажные, измученные глаза будто выцвели. Я открыла комод, вытащила два шерстяных одеяла, которые еще Катерина покупала, вынесла во двор.
— Сумеет кто носилки сделать?
— Сумеем, — сказал Лонгвин. — Новехонькие, жалко. Китайские, что ль? Вот почему у китайцев шерсть хорошая?
Я только рукой махнула, ушла в дом.
— Подь сюда, Зин, — едва слышно сказал Иван Прокопьевич.
Я подошла, встала у кровати на колени, чтоб лучше слышать, чтобы видеть его глаза.
— Тут, Зин, в шифоньере, двести сорок рублев в тряпку завернуты. Внизу они. Вынь. Двадцатку отложи, ну на гроб.
— Господи, что вы говорите?
— Не перечь, слушай… Мало ли что может случиться. Остальные Андрею передай. Я чего хотел? Может, ему на учение нужно. А нет — пусть сбережет. Братьям пойдут. Подрастут, а от меня подарочек. Ну, сделаешь, Зин?
— Сделаю, — глотая слезы, проговорила я и уткнулась в его бороду.
— Вынь. Чтоб видел.
Я нашла деньги, положила в чемодан.
— Барахлишко тоже им. А откажутся — распредели, кому что… Меня с Катериной положи. Слышь?
— Слышу.
— А мой тебе совет — выходи за председателя, он человек хороший, не мучай себя.
Я, наверно, расплакалась бы, если бы не вошел Лонгвин с носилками.
— Во, дед, гамачок, одно удовольствие… — весело сказал он. — А борода-то у тебя министерская.
— Спасибо, люди добрые, — говорил Иван Прокопьевич, когда мы клали его на носилки. — Спасибо. Евдокимыч, возьми мою «тозовку». Глаз-то у меня дурной стал, руки дрожат. Возьми.
— Самому сгодится. Ты покойно лежи.
— Нет, обещай, возьмешь?
— Возьму, — упавшим голосом сказал Евдокимыч.
Они осторожно подняли носилки. Иван Прокопьевич лежал теперь высоко над полом. Борода его торчала, на морщинистой, впалой шее ходил острый кадык. Кто-то сказал: «Тронулись», — и носилки прошли мимо меня к двери. Это было страшно, как он лежал, огромный, вытянув вдоль туловища большие руки, как отвалилась назад его голова, как заходил острый кадык и как поплыл он к открытой двери ногами вперед. «Зачем же ногами вперед?! Зачем ногами вперед?!» — хотела я крикнуть, но не крикнула.
Они несли его осторожно, они несли его бережно. Какие они были молодцы, как хорошо они несли его — быстро, без рывков. Они сразу словчились, как вести себя на спусках, на подъемах. Сначала несли все четверо, а там, где ровнее, опускали носилки и несли по двое.
