Он был хороший шофер, он лавировал между соснами, с жонглерской ловкостью крутя «баранкой». Она свистела, терлась о его ладони. Машина будто резиновая стала, мне казалось, она извивается, как змея, ибо как иначе могла она протащиться в этом лабиринте деревьев! Я двумя руками держалась за скобу, но все равно меня бросало из стороны в сторону. Я измучилась и от тряски и от бензинной вони, и, когда наконец мы выползли на поляну, усыпанную ромашками, я спрыгнула на землю, чтоб отдышаться. Он походил вокруг, выискивая дорогу, сказал:
— Дальше не проскочим. На лошади еще можно, а с этой коробочкой нет пути. Чего ни говори, а никакая машина все одно живое не заменит.
До сторожки было еще не менее двух километров. Я и раньше знала: на машине туда не добраться, но все же надеялась, что, если мы проползли через такую чащу, может, и дальше как-нибудь проползем.
— Не смеши, — сказал он.
— Но вы подождете меня здесь, вы не уедете?
— Куда ж я теперь? Часок обожду.
— Вы не посмеете уехать, я с больным вернусь.
— Ох, бабы! — сказал он и лег в траву.
Я взяла чемоданчик, побежала по тропе вверх. Я зря побежала, потому что скоро выдохлась и шла уже еле-еле, задыхаясь.
Иван Прокопьевич лежал в сапогах, в одежде на неразобранной кровати. Он был лохмат, жалок, с перекошенным от боли лицом, с синими, как ежевика, губами.
— Прискакала! — хрипло проговорил он. — Не суетись, не помру.
— Ладно уж, молчите, герой. Где болит?
Тяжелой рукой он ткнул пальцем в живот. Ткнул и охнул, виновато смотря на меня.
Живот был тверд как камень. У меня пальцы дрожали, когда я его ощупывала; я старалась улыбаться, а у самой мурашки бежали по спине. Немедленно в больницу! Но как его отправишь отсюда, когда ему нельзя двигаться? Я послушала сердце — под стетоскопом плескалась вода. Господи, да выдержит ли он с таким сердцем операцию?
— Ну? — спросил он.
— Что «ну»? В больницу надо. И не шевелитесь. Я сейчас людей приведу. Не двигайтесь! Слышите, не двигайтесь!
— Слышу. Испить дай.
— И пить нельзя.
С решительным видом я вышла во двор, закрыла дверь и села на порог, не зная, что делать. Каких людей я приведу? Откуда? А его на носилках надо нести, осторожно. До самой дороги нести — пять километров, — и только там можно положить в машину.
«Вот дура, расселась!» — Я ударила себя кулаком по коленке, вскочила.
— Что? Помер? — увидев меня, спросил шофер.
— Жив, жив, только, пожалуйста, скорее в «Рассвет». И обратно потом. — Я со страхом ждала, что он откажется: ведь до «Рассвета» десять километров, не считая этой трясучки по лесу. Я смотрела на него умоляюще, готовая плакать, на колени встать перед ним — все что угодно, но заставить ехать со мной.
