- Ну, а потом? - торопил я Колоскова.
- Потом все было, как обычно. - Стараясь подавить волнение, он взглянул на часы, быстро поднялся и пошел к двери. - Евгения Николаевича расстреляли в то же утро. Так никто и не знает, где он спрятал чертежи...
- Но их искали, по крайней мере?
- Везде, где только можно. Никаких следов. Теперь ты понимаешь, чего я хочу, - говорил Колосков, надевая пальто и тщетно пытаясь попасть в рукав. - У меня перед глазами стоит этот воздушный дворец. С мыслью о нем я засыпаю и, просыпаясь, вижу только его... Сейчас проектируется новый санаторий. Был конкурс, но в Москве пока не утвержден ни один проект. Наверно, некоторые из членов жюри, в свое время видевшие работу Бродова, так же, как и я, не могут забыть этот прекрасный дворец... Впрочем, ты и сам понял хотя бы из моего поведения, как можно относиться к этому проекту. Черт знает, до чего расчувствовался! Даже и сейчас руки дрожат. - Федор Григорьевич потянулся за фуражкой. - Да, братец мой, такой вещи нам с тобой не придумать...
- Ну, это вы напрасно прибедняетесь, - возразил я. - Настанет время, и мы увидим проект Колоскова получше бродовского. Еще бы, столько лет прошло! Сами же говорили, что и строительная техника сегодня иная и возможности другие. А если так, то и проекты могут быть еще более смелые и оригинальные.
У Федора Григорьевича опять задрожали руки.
- Все это, конечно, верно. Но пойми, это не только техника, это искусство. Такой шедевр человек создает раз в жизни. Именно проект Бродова - эти единственное в своем роде произведение, как картина старого мастера, умершего сотни лет тому назад, как скульптура, дошедшая до нас из глубины веков. Мы все знаем цену таким произведениям человеческой культуры. Они хранятся у нас в музеях как величайшие сокровища народа.
Я, как сейчас, помню эту горячую речь Колоскова: он стоял тогда посреди комнаты, опустив руки вниз и комкая смятую фуражку.
- Не спорю, - продолжал он, - вполне возможно, что я отношусь к проекту Бродова пристрастно или, мягче говоря, не совсем объективно. Но ничего не поделаешь, болен я им... Места себе не нахожу.
Наступило молчание. Казалось, было слышно, как по стеклу ползут дождевые капли.
Я никогда не мог себе представить, что существует на свете такая глубокая привязанность, такое всепобеждающее страстное чувство не к человеку, не к своей идее или изобретению, а к чужому проекту, связке чертежей, которые давно потеряны. Колосков говорил о них, как о самой большой потере в своей жизни.
