– На самом деле, – сказал Пико, – в твоих книгах есть истории. Поначалу я видел лишь убаюкивающую монотонность, но по мере продвижения начал слышать истории – о бессмысленной жизни и не менее бессмысленной смерти, о нелепых совокуплениях, о жестоком пожирании родителями потомства, а возлюбленными – своих любимых.
– Я записываю только факты, – сказал лесник, – истории второстепенны.
– В историях сама жизнь, – возразил Пико. – Без них книги остались бы просто исписанной чернилами бумагой, а с ними книги начинают дышать, увлекая читателя за собой, и тогда истории оживают в нем.
– Истории оживают в нем, – пробормотал Кролик; рубиновый ободок от вина ярко выделялся на его подбородке. – Истории оживают в нем. Любишь истории, юный путник? Так я расскажу тебе одну.
Ты, возможно, считаешь, что жизнь в лесной глуши обратила меня в отшельника, натуралиста в окружении объектов его исследований, – в сущности, так и есть, однако когда-то я был одинок, да, был одинок.
Как правило, меня занимают предметы неодушевленные, но как-то ночью, работая над каталогами, я услышал голос. Раз в жизни нам дано слышать голос, взывающий не к рассудку, а к крови, и я вышел и стоял под звездами, слушая песню из ветвей этого самого дерева, под которым мы сидим. Ночь была такой яркой. Я всматривался в просветы между листьев и читал образы, сотканные из луны и шепота ветра. Косяки бледных рыб, лица в полутьме, разевающие рты, подмигивающие, загадочные символы – то исчезали, то возникали вновь. И в центре всего соловей пел свою песню, что разбила мне сердце. Прими я её как дар и вернись к своим книгам, бремя печали не давило бы меня теперь. Но алчность замутила мне разум, и я должен был завладеть песней.
В моем жилище довольно разных капканов и силков, чтобы по мере необходимости добывать лесных обитателей для моих исследований. Я выбрал простую петлю, разложил её на земле и поставил внутрь розетку с медом. Потом ушел спать с песней, пульсирующей в голове как сладкая рана.
Проснувшись на заре, я поспешил к месту, где поставил силок, и там вместо ожидаемого комка перьев была пойманная за крошечную лодыжку девушка, с иссиня-черной кожей и неподвижно глядевшими на меня глазами, напоминавшими остановившееся сердце. Я перенес её в дом; она была легкой, точно тростинка; уложил на кресло и заварил ей чай, но она не стала пить. Отказалась и от бульона с хлебом. Только когда я подал блюдечко с медом, появился тонкий язычок и она лизнула чуть-чуть, запив каплей воды. Потом свернулась клубочком и заснула.
