— Тот человек, который ночует у нас на конюшне, — начала она, — тот, кто так хорошо ухаживает за нашими лошадьми и приносит дрова в благодарность за приют… он нам больше не чужой. Я только что от него, мы проговорили почти всю ночь. Отец, он заслуживает нашей жалости и нашей помощи больше, чем все те, которым мы когда-либо помогали. Вместе взятые.
Жизель пересказала ему длинную и печальную историю человека, созданного другим человеком и впоследствии отвергнутого своим создателем — и всем человечеством. Судьба приговорила его к скитаниям на протяжении двух веков, в течение которых он не старел и не умирал, и реакция людей на него никогда не менялась — менялся лишь мир вокруг. Она вспомнила о расписанном Микеланджело потолке Сикстинской капеллы, о боге-отце, протянувшем к Адаму свою мускулистую руку, чтобы коснуться кончика его пальца. Если бы Бродяга увидел это, почувствовал бы он зависть? Имея кисти и краски, что изобразил бы он сам? Господь сжал бы кулак и повернулся бы к человеку спиной, скривив лицо в отвращении?
Когда она закончила, отец Гийом медленно поднялся из-за стола, неспешно подошел к камину, протянул руки к огню и покачал низко опущенной головой.
— Я слышал об этом… существе. Я не могу заставить себя назвать это человеком. Много лет я был уверен, что вся эта история — не более чем плод больного воображения, — он пересек комнату и остановился возле незамысловатого дубового шкафчика. В нем отец Гийом хранил свои скромные сокровища — книги: Библию, исторические трактаты, старые тома Спинозы, Фомы Аквинского и другие. Он провел пальцем по корешкам, вытащил один из томов и вернулся к столу с книгой в руке.
— Это сборник разномастных рассказов, среди которых имеется та самая история, пересказанная тобой, однако в книге она подписана именем ученого-самозванца — Виктора Франкенштейна. Эту часть написал английский капитан по фамилии Уолтон, который встретил их, путешествуя по ледяным водам северных морей. Я нашел эту книгу незадолго до конца Великой войны в лондонском книжном магазине. Тогда я хотел отправить ее в Рим, чтобы там ее объявили ересью, но так и не сделал этого. Никогда я не мог и вообразить, что это может оказаться правдой.
Отец Гийом на секунду опустил голову, потер покрасневшие глаза костяшками пальцев, затем снова поднял на нее взгляд.
— Ты должна выпроводить его отсюда, сестра. Скажи, чтобы оно убиралось.
Она не могла поверить своим ушам. Но глаза не могли обманывать. Лицо отца Гийома было сурово и непреклонно.
