В обыденных обстоятельствах человек держит свои аффекты и эмоции, относящиеся к кругу низменных удовольствий, под строгим контролем. И у него есть весомые причины для этого.
Если он не будет соблюдать хрупкие, капризные границы между ненавистью и любовью, между низменным и высоким, если сосредоточит единую систему своей физиологии не исключительно на благородных наслаждениях, — то страх, подозрительность, обида, неугасимая жажда мести, реванша, хаос алчности, зависти, себялюбия, тщеславия тут же поглотят его. А может быть, и — не только его. Достаточно одного человека, склонного к истерии, — и он потянет за собой остальных. В Марошвашархее нарыв прорвался[38], Югославию затопил на долгое время. Украину, Россию пока защищает совсем тонкая пленка.
Сон разума рождает чудовищ, это чистая правда. Ненависть же и мечта о реванше рождают монстров даже в том случае, если человек уверен, что он всего лишь искал выход своей боли — или своему чувству справедливости.
От опасности, которую я представляю сам для себя, меня ничто уберечь не может, кроме последних, бдящих, трезвых лоскутьев моего разума.
Словно боясь, что они могут вырваться и убежать, ненавистных и грозных супругов Чаушеску усадили в голом тесном помещении, в узком пространстве между стеной и двумя сдвинутыми столами с металлическими ножками. В помещении было, должно быть, холодно; а может, члены трибунала, одетые в военную форму, просто не позволили подсудимым снять верхнюю одежду. Они почему-то очень спешили. Им очень нужно было как можно скорее с этим делом покончить. Еще бы: законных полномочий судить этих людей у них не было. Так хозяин старается поскорее, на ранней заре заколоть свинью, любимицу семьи. Ведь пока диктатор и его супруга живы, любая попытка реставрации будет выглядеть законной, и тогда самим судьям конец. Вопрос тут стоял так: кто кого убьет раньше… Елена Чаушеску одета была в светлый плащ на меховой подкладке. Она тесно запахнула его на груди, словно таким способом пыталась защититься от тех, кто ее судил. Ей было зябко — скорее всего, от страха. Но нельзя сказать, что она утратила выдержку: до самого последнего момента она владела собой. Она знала, что их ожидает, и говорила об этом прямо. Тем не менее вела она себя так, словно оказалась не объектом государственного заговора, а стояла лицом к лицу со сварливой соседкой, к которой на огород забрели ее куры. Николае Чаушеску держался далеко не столь мужественно. Правда, близкий конец был для него вовсе не очевиден. И защищала его не только присущая ему ограниченность. Человек этот, проживший к тому времени семьдесят один год, на протяжении сорока четырех лет был членом Центрального Комитета. Это — много. Он растерянно озирался, смотрел на жену, маленькие, хитрые глазки его беспокойно бегали, на губах то и дело появлялась нервная кривая улыбка. По лицу его было видно: он не очень-то понимает, что тут, собственно, происходит.
