Инвалидная коляска полагала себя великомученицей. Она любила думать о том, как беззаветно посвятила жизнь Любе. Осталась рядом с ней, забыв о своей личной женской судьбе, хотя по молодости было дело — подкатывали к ней разные… Грузовая тележка из продуктового, например. Нарочно с ящиками подкатил: яблоки «джонатан», цыплята по рубль семьдесят, все дела. Но при более близком знакомстве оказалось, что грузовая тележка — пьяница и матерщинник. Нет уж, лучше одной. Правда, однажды рассердившись за какую-то мелочь на Любу, коляска перечитала в газете «Знамя рыбзавода» объявления о знакомстве. И даже позвонила по одному: «Ручная тележка, ветеран рыбной промышленности в отставке, ищет спутницу жизни для серьезных отношений на ее дачном участке. Согласен на переезд из сельской местности».
«Вэ-пэ есть?» — строго спросил ветеран.
«Вопросы? Да, есть, — элегантным голосом подтвердила коляска. — Сколько вам лет?»
«Вэ-пэ значит «вредные привычки». А вопросы буду задавать я, — отрезал жених, воодушевленный огромным количеством откликнувшихся одиноких претенденток — звонил даже молодой дамский велосипед. — Сразу предупреждаю: без детей. Дети есть?»
«Любовь», — пролепетала коляска.
«Любовь, секс, это само собой, — развязно ухмыльнулся жених. — Дети от любви, спрашиваю, есть?
«Да она еще маленькая, Любовь».
«Дура какая-то, — пробормотал в сторону жених. — Сколько спиногрызов, спрашиваю?»
«Один… Одна».
«Двое? Не-е, мне с таким приданым баба не нужна. Только что каталка из горбольницы звонила: не замужем, в медицине разбирается — клизму поставить, градус измерить, спиртом протереть. Худо ли, когда в доме медик свой? Вот это, я понимаю, невеста. А с короедами…» — и жених грубо прервал связь.
Коляска охватилась стыдом, который жаркой волной прокатился по всем металлическим деталям: так ее еще никогда не переезжали! К вечеру тоска унижения сменилась болью за Любу. «Никому-то, горюшко мое луковое, не нужна. На моих руках, блестящая моя, выросла, так неужели я тебя покину, на телегу навозную променяю? Да пропади они пропадом, мужики проклятые!» — наконец, решила коляска и еще более самозабвенно, не помня себя, предалась служению Любе. Коляска ухаживала за ней истово, до изнеможения, до скрипа опор и рамы. Уж очень болела за Любушку душа. И было до исступления приятно жертвовать собой!
«Все-таки, какие все коляски разные, — шепотом размышляла она в сумерках возле Любиной кровати. — Тут целый день крутишься как белка в колесе, все для людей, все для людей. Как в котле кипишь! А другая стоит перед магазином, попрошайничает. Да еще ребенка на сиденье держит. Надо таких колясок лишать прав на детей в судебном порядке. А самих на принудительный труд: хочешь жить — вози из тюрьмы освободившихся калек, да которые по пьяному делу ног лишились». Перебрав себе под нос все возможные пороки опустившихся колясок — у ларьков стоят, пустых бутылок дожидаются, безобразничают и прочая, коляска с особым чувством переходила на правительство: «Простые инвалиды в нищете живут, а они и дел никаких не знают. Знай себе на казенных колясках разъезжают».
