— Хорошо Валентинина Наташка в жизни устроилась. Отмагазинила смену — кило сметаны на столе. Отмагазинила вторую — чай со слоном. Худо ли?
— Чем же хорошо? — заартачился Геннадий Павлович, недолюбливавший Валентину, он считал ее косвенной виновницей предпраздничных родов, в результате которых его единственная дочь Любочка стала инвалидом.
— А чего? Ровно сидит на жопе.
Люба тогда решительно не согласилась с мамой. Сидеть — что может быть ужаснее? Нет, самое большое счастье в жизни — идти вперед строем и петь! Вот она марширует в мастерскую по ремонту инвалидных колясок: «Здравствуйте, а я за своей коляской пришла» — «А-а, Люба! Заходи, заходи — готова твоя коляска». Или шагает в магазин: «Раз-два! Раз-два! На месте — стой. Мне кило сметаны!»
Пока один из рабочих, балансируя на прислоненной к стене лестнице, отковыривал остатки ласточкиных домиков, двое других принялись размашисто заметать черепки вперемежку с мертвыми птенцами.
— Гады! — голос Любы сорвался, совершенно не потревожив рабочих.
Она сжала горсть шишек и, вдохнув с такой силой, что обдало холодом горло, завопила:
— Фашисты!
Рабочие повернули головы.
— Ах ты, сопля зеленая! — возмутился самый старший. — Я тебе дам сейчас фашиста! Живо к директору отведу! Пусть-ка галстук пионерский с тебя снимут да батьке с маткой на производство сообщат. Фашист! Ишь ты!
Люба испуганно сжала в кулак узел галстука и, заливаясь слезами, повалилась на землю. Перед Любиными глазами на земле лежала сосновая шишка цвета блеклого лагерного какао. Шишка была высохшей и растопорщеной. Лишь на одной ложечке, сухо выгнутой как Любина ступня, лежало невылущенное лакированное семечко. Рассмотрев его сквозь пленку слез, Люба робко перевела взгляд вдаль, на асфальтовую дорожку. Из-за шишки виднелась головка птенца с полуприкрытыми мутными глазами. Люба отвела взгляд. Ее щека лежала в домике буквы «л» — в самом центре смелости, и Люба обратила на это внимание. «Он проснулся, перевернулся, всех фашистов разогнал!» — услышала Люба веселый папин голос. Она вновь села, проверила, на месте ли пионерский галстук, и закричала пуще прежнего:
— Фрицы! Дураки!
— Ах, ты! — разъярился рабочий, сунул метлу под мышку, вперевалку подскочил к Любе и потащил ее за руку вверх, намереваясь поднять с усыпанной хвойными иголками земли и доставить в совет дружины лагеря — пусть-ка поставят вопрос!
Щиколотки Любы по-балетному выгнулись и мелко задрожали. Затрещал рукав-фонарик трикотажной кофточки. Взглянув в зареванное лицо, рабочий бросил Любину руку:
