— Принесите коньяк, — приказал Роджерсу Ломбард.
Роджерс был бел как мел, у него тряслись руки.
— Сейчас, сэр, — пробормотал он и выскользнул из комнаты.
— Кто это мог говорить? И где скрывается этот человек? — сыпала вопросами Вера. — Этот голос… он похож… похож…
— Да что же это такое? — бормотал генерал Макартур. — Кто разыграл эту скверную шутку?
Руки у него дрожали. Он сгорбился. На глазах постарел лет на десять.
Блор вытирал лицо платком. Только судья Уоргрейв и мисс Брент сохраняли спокойствие. Эмили Брент — прямая, как палка, высоко держала голову. Лишь на щеках ее горели темные пятна румянца. Судья сидел в своей обычной позе — голова его ушла в плечи, рукой он почесывал ухо. Но глаза его, живые и проницательные, настороженно шныряли по комнате.
И снова первым опомнился Ломбард. Пока Армстронг занимался миссис Роджерс, Ломбард взял инициативу в свои руки:
— Мне показалось, что голос шел из этой комнаты.
— Но кто бы это мог быть? — вырвалось у Веры. — Кто? Ясно, что ни один из нас говорить не мог.
Ломбард, как и судья, медленно обвел глазами комнату. Взгляд его задержался было на открытом окне, но он тут же решительно покачал головой. Внезапно его глаза сверкнули. Он кинулся к двери у камина, ведущей в соседнюю комнату. Стремительно распахнул ее, ворвался туда.
— Ну, конечно, так оно и есть, — донесся до них его голос.
Остальные поспешили за ним. Лишь мисс Брент не поддалась общему порыву и осталась на месте.
К общей с гостиной стене смежной комнаты был придвинут столик. На нем стоял старомодный граммофон — его раструб упирался в стену. Ломбард отодвинул граммофон, и все увидели несколько едва заметных дырочек в стене, очевидно, просверленных тонким сверлом.
Он завел граммофон, поставил иглу на пластинку, и они снова услышали:
«Вам предъявляются следующие обвинения».
— Выключите! Немедленно выключите, — закричала Вера, — Какой ужас!
Ломбард поспешил выполнить ее просьбу. Доктор Армстронг с облегчением вздохнул.
— Я полагаю, что это была глупая и злая шутка, — сказал он.
— Вы думаете, что это шутка? — тихо, но внушительно спросил его судья Уоргрейв.
— А как по-вашему? — уставился на него доктор.
— В настоящее время я не берусь высказаться по этому вопросу, — сказал судья, в задумчивости поглаживая верхнюю губу.
— Послушайте, вы забыли об одном, — прервал их Антони Марстон. — Кто, шут его дери, мог завести граммофон и поставить пластинку?
— Вы правы, — пробормотал Уоргрейв. — Это следует выяснить.
