Еще не доехав до Степани, Игорь уже знал, что войска Стельницкого стойко выдерживают натиск врага, что ополченцы, двинутые из вагонов прямо в бой, не отстают от испытанных солдат.
— Мужички, мужички, а тоже охулки на руку не положат, пятки маслом не мажут, — отзывались о них встречные раненые из 4-й стрелковой.
И похвала эта звучала как убеждение в собственной силе.
По тому неуловимому для глаза, но достигающему до искушенного войною слуха особому бойкому движению по дорогам в прифронтовой полосе, по интонации голосов, выкрикивающих все те же ругательства, по шмяку и хлюпанью сотен ног, завязающих в осенней грязи, но не замедляющих шага, по торопливому, без видимой нужды, гону тачанок, провиантских фур, штабных машин — можно было безошибочно угадать, что дела на фронте идут хорошо и, главное, что все верят в то, что не могут не идти хорошо. Это ощущение дающегося в руки успеха, сознание, что дело спорится, проглядывало во всем.
Игорь тотчас же воспринял, почуял в воздухе это веяние доброй вести и совсем забыл о давешних своих переживаниях. Даже заслонивший все, увезенный с собою из штаба образ Брусилова не умалял теперь значительность и полноту собственных ощущений. Да, мир, как в детстве, снова полон дивных и, самое главное, благих чудес! Наперекор грязи, туману, холоду, даже наперекор смерти, которая, может быть, уже глядит в глаза…
«Ишь, как бухает там… как гвоздит… скорее бы, скорее доехать, войти в круг, приложить и свою руку…»
Машину подбрасывало на ухабах и рытвинах, заливало грязью, брезент сорвало с петель, он бился, хлопал над головой, какие-то расхлябанные гайки пронзительно скрежетали, воняло дрянным бензином, лицо, шея были мокры, ноги и руки окоченели и ныли, их все никак нельзя приспособить поудобнее, но в душе пело: «Ах, славно! Вот повезло!»
В низких и душных двух комнатах, в которых расположился штаб комкора-30, Игоря встретил зычный говор нескольких перебивающих друг друга и тоже каких-то взбодренных, стремительных голосов. Табачный дым клубами висел под закопченным потолком, пахло угарцем от клокочущего ведерного самовара, трещали, щелкали, как пистолетные выстрелы, дрова в русской печке, шипела и благоухала яичница на огромной сковороде, звякали тарелки и стаканы, расставляемые по столу дородной женщиной. Господа офицеры — и те, что сидели, и те, что стояли, — постукивали об пол каблуками зашлепанных грязью сапог, размахивали руками, и сразу трудно было разобрать, кто из них главный. Комната была освещена двойным светом: белесо-мутным, идущим из крохотных оконец, заставленных горшками цветов, и подслеповато-желтым — от закопченной лампы. Приглядевшись, Игорь различил сидящего в углу под образами лысоватого генерала с короткими усами, тонким носом и сжатыми губами. Его острые, приметливые глаза оглядывали присутствующих с явным удовольствием.
