Мои заемные взгляды уже идут на убыль. Я все легче расстаюсь с Иваном и все легче нахожу его снова, потому что думаю о нем уже без прежнего властолюбия, могу даже на несколько часов выпустить его из своих мыслей, а чтобы ему не приходилось во сне беспрерывно растирать себе запястья и щиколотки, я его больше не сковываю или сковываю некрепко. Он уже не так часто морщит лоб, морщины у него разглаживаются оттого, что диктатура моих взглядов и моих ласк смягчилась, я только на миг очаровываю и околдовываю его, дабы мы могли разойтись с чувством облегчения, один выходит из дверей, другой садится в свою машину и что-то бормочет: «Если сейчас без двадцати четыре, то я еще вовремя доберусь до территории ярмарки, а ты?» — «Я тоже еще вполне успею, нет, ничего особенного, завтра я кое с кем поеду в Бургенланд, нет, без ночевки, я еще не знаю, что мои друзья…» Тишайшее бормотанье, поскольку один не знает про другого, что там за дела с этими друзьями, с ярмаркой и Бургенландом, к какой жизни относятся эти слова. Я обещала Ивану впредь надевать только такие платья, которые делают меня красивой и счастливой, еще я впопыхах обещала Ивану регулярно есть и не пить. В крайней спешке дала я слово Ивану, что буду спать, отсыпаться, очень крепко спать.
Хотя мы разговариваем с детьми, но сами тоже перебрасываемся над их головами намеками, отрывистыми немецкими фразами, а если это становится совершенно неизбежным, то подмешиваем к ним и английские, английская азбука Морзе требуется нам не для сигнала SOS, с Иваном и с детьми у меня все уже наладилось. Однако в присутствии детей я сдерживаюсь и в то же время становлюсь более словоохотливой, нежели с Иваном, ибо тогда я воспринимаю его не как Ивана, который для меня все, а как отца Белы и Андраша, только поначалу я была неспособна выговорить при детях его имя, пока не заметила, что они это делают сами, но Андраш, если он начинает хныкать, порой еще кричит: «папа!», — видимо, это слово более раннего детства. В последнюю минуту Иван решает взять меня в Шенбрунн, потому что Андраш, которому я, конечно, полюбилась, спросил его: «А она не поедет с нами? Пусть она поедет!» В обезьяннике оба мальчика виснут на мне, Андраш вцепляется мне в руку, я осторожно, все ближе, притягиваю его к себе, я не знала, что детские тела теплей и приятней на ощупь, чем тело взрослого; Бела, из ревности, тоже теснее прижимается ко мне, он делает это только из-за Андраша, ребята такие приставучие, словно им долгое время не хватало человека, к которому они могли бы приставать и лепиться, а мне только этого и надо. Иван помогает нам скармливать обезьянам орехи и бананы, так как мы трое держимся друг за друга и хохочем, а Бела кидает орехи мимо. Я стараюсь все объяснить про павиана и шимпанзе, я не подготовилась к этому часу в зверинце, надо было мне почитать «Жизнь животных» Брема, перед змеями я окончательно пасую, я не знаю, ест ли вон тот уж белых мышей, о чем спрашивает Бела, или жуков и листья, как предполагает Иван, у которого уже болит голова; я кричу ему: «Ступай-ка ты вперед!», потому что Бела и Андраш хотят еще увидеть ящериц и саламандр, и поскольку Иван нас не слышит, я выдумываю невероятные повадки пресмыкающихся, истории из их жизни, любой вопрос мне нипочем, я знаю, из каких стран они родом, когда они просыпаются, когда идут спать, что едят, что думают и до скольких лет живут — до ста или до тысячи. Только бы Иван не был так нетерпелив, из-за головной боли, из-за невыспанности, — нам ведь надо еще к медведям, мы кормим тюленей, а когда подходим к большому вольеру для птиц, я выдумываю невесть что про коршунов и орлов, на певчих птиц времени уже не остается. Мне приходится сказать, что всем нам Иван возьмет у Хюбнера по мороженому, но только если мы пойдем побыстрее, иначе никакого мороженого не будет, я говорю: «Иван ужасно на нас рассердится!» Но действует только мороженое. «Пожалуйста, Иван, ты не мог бы взять нам мороженое, я уверена, ты детям обещал (через головы детей: «Please, do me the favour, I promised them some icecream»
