Меня совсем не интересует, что Малина думает о Гольдман, не станет же он нас сравнивать, ведь, в конце концов, эта женщина обучалась сценической речи, а я не развивала у себя брюшное дыхание, не умею модулировать слова по своему вкусу и делать художественные паузы. О чем же теперь, когда скоро уже надо будет идти спать, должна я, охваченная страхом, говорить с Малиной, с чего начать, если я всего-то и сделала, что познакомилась с двумя детьми, которые опять-таки Малину нисколько не интересуют. О том, что происходит еще, что он называет моими маленькими историями, нельзя говорить вообще. События в мире и в городе не должны обсуждаться, при Малине — нет, мы же не сидим за трактирным столом. Говорить я вправе обо всем, что меня окружает, что меня осаждает. Бывает ли духовная экспроприация? Имеет ли экспроприируемый, если такая экспроприация существует, право на последние усилия мысли? Есть ли в них еще смысл?
Я вправе спрашивать о самых невозможных вещах. Кто изобрел письмо? Что такое письмо? Является ли оно собственностью? Кто первым потребовал экспроприации? Allons nous à l'Esprit?[35] Принадлежим ли мы к низшей расе? Следует ли нам лезть в политику, ничего больше не делать и быть жестокими? Прокляты ли мы? Приходим ли мы в упадок? Малина встает, он допил мой стакан. В глубоком опьянении я засну и отложу свои вопросы до утра. Ночью я буду поклоняться зверям, посягать на высшие святыни, цепляться за всякую ложь, во сне я стану зверем и дам себя убить, словно зверя.
Пока я засыпаю, мне что-то ударяет в голову, что-то вспыхивает, искрится, помрачая сознание, это опять угроза, чувство уничтожения, и я очень резко говорю Ивану, которого здесь нет: Малина — никогда, Малина не такой, ты его не понимаешь. Я еще никогда не говорила резкостей Ивану, никогда не скажу их вслух. Разумеется, Иван не говорил ничего плохого о Малине, о котором он вообще не думает, и как бы он мог завидовать Малине, тому, что он живет здесь со мной? Потому он и не упоминает Малину, как не говорят в семье, из чувства такта, об осужденном или душевнобольном, и если у меня временами делается отсутствующий взгляд, то лишь из-за того, что мысль о Малине вызывает ужасное напряжение, и это доброе, чистое недоразумение господствует над нами троими, да, оно господствует, оно управляет нами. Мы единственные управляемые, кому хорошо, мы живем в таком плодотворном заблуждении, что ни один из нас никогда не возвышает голос против другого и против господства. Поэтому другие люди, вокруг, нас парализуют, ибо они присваивают себе права, ибо у них отнимают права или незаконно им в оных отказывают, ибо в своем бесправии они постоянно восстают друг против друга. Иван сказал бы: «Все эти люди отравляют друг другу жизнь». Малина сказал бы: «Все эти люди с их заемными взглядами при нынешних высоких ставках будут дорого расплачиваться».
