, в оркестровую яму, где больше нет оркестра. Спектакль я спасла, но сломала себе шею и валяюсь между покинутыми пультами и стульями.
Отец бьет Мелани, потом, когда какая-то большая собака начинает предостерегающе лаять, бьет собаку, а она из преданности дает себя колотить. Так давали себя колотить я и моя мать, я знаю, собака — это моя мать, воплощенная преданность. Я спрашиваю отца, почему он бьет и Мелани тоже, а он говорит, чтоб я не смела задавать ему такие вопросы, он ее ни в грош не ставит, мой вопрос о ней сам по себе наглость, он все время повторяет, что ни в грош не ставит Мелани, она будет нужна ему всего каких-то несколько недель, для разнообразия, я должна это понять. По-моему, собака не догадывается, что стоит ей только слегка хватить отца за ногу, как побои прекратятся, но пес тихонько скулит и не кусается. Потом отец удовлетворенно беседует со мной, он испытывает облегчение от того, что имел возможность кого-то побить, но я все еще подавлена, я пытаюсь ему втолковать, какой больной стала по его милости, должен же он когда-нибудь это узнать, я с трудом вспоминаю, в скольких больницах перебывала, держу в руках счета за лечение, ибо полагаю, мы должны их разделить между собой. Отец в прекрасном настроении, только он не понимает, какая связь между побоями, его поступками и моим желанием наконец-то все ему высказать, мои попытки бесполезны, бессмысленны, но атмосфера у нас не напряженная, скорее приятная и веселая, поскольку теперь он все же хочет задернуть занавес и переспать со мной, так, чтобы Мелани нас не видела, — она еще лежит там, похныкивая, но, как всегда, ничего не поняв. Я ложусь с жалкой надеждой, но тотчас опять встаю, я все-таки не могу и говорю ему, что мне это совсем не интересно, слышу собственные слова: «Я не придаю этому никакого значения, я никогда не придавала этому значения, это не имеет никакого значения!»
Отец не то чтобы рассержен, он ведь тоже не придает этому значения, он произносит один из своих монологов, в котором, среди прочего, напоминает мне о том, что я однажды сказала: «Это всегда одно и то же». Он говорит: «Одно и то же, стало быть, никаких отговорок, не выкручивайся, раз это «одно и то же», — давай!» Но нам мешают, нам всегда мешали, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, — ведь все дело в том, что мешают и что это не вообще одно и то же, а только с ним, ибо не имеет для меня никакого значения. Мешает нам своими стонами Мелани; отец поднимается на кафедру и произносит воскресную проповедь на тему «Одно и то же», и все внимают ему в благочестивом молчании, — он знаменитейший на весь свет воскресный проповедник. В конце проповеди он всегда что-нибудь или кого-нибудь проклинает, чтобы усилить действие своей речи, и вот он проклинает снова, на сей раз мою мать и меня, проклинает свой пол и мой пол, а я подхожу к чаше со святой водой, как принято у католиков, именем Отца увлажняю себе лоб и выхожу, не дождавшись окончания проповеди.
