Филип пошел за ними.
— Нравится тебе в Америке, да?
— Во всяком случае, мне там как радикалу очень интересно, — отвечал Пембертон. — Очень важные вещи происходят. Столько честных людей садятся в тюрьму, а другие пытаются осмыслить для себя ход событий. Но с досугом у меня в Нью-Йорке застопорилось. Все жду — вот-вот что-то случится. Ну хоть разок в день. Два — это уж слишком. Но куда прикажете девать время, когда событий нет как нет?
— Со мной то же самое, — сказал Филип. — В Европе, скажу тебе, дни проходят за днями, а событий никаких. Может быть, перейдем с гренками в оранжерею?
Блаженствуя среди любезных его сердцу помидоров, Филип достал тюбики с красками.
Пембертон оглядел холст на мольберте.
— Какой большой.
— Я по-прежнему пишу миниатюры, но вот увидел в лавке этот холст и не устоял перед размерами, — сказал Филип. — Работаю над ним по утрам.
Нора вернулась из гаража, где, после долгих усилий, завела машину. Она сосредоточенно оглядела сине-зеленую мешанину на холсте.
— Ляпаем напропалую, такой наступил период, — сказала она.
Пембертон считался их близким другом, но эти цельные натуры подавляли его. На фоне их добродушной стойкости он выглядел в собственных глазах жалким приспособленцем. Он и хотел бы, да не мог забыть, каким извилистым путем шел в вопросах политики. И сейчас, сидя в оранжерее, он вдруг понял, что всей душой ненавидит Филипа.
— Где мы с тобой в первый раз встретились, не помнишь? — сказал Филипп, с силой болтая кистями в кастрюле со скипидаром. Нора вышла, чтобы сдать Джонни с рук на руки родителям, которые, судя по шуму за входной дверью, приехали забрать сына.
— Не на пароходе ли по пути в Америку? — сказал Пембертон, превыше всего озабоченный воспоминаниями о том, как улепетывал от второй мировой войны.
— Нет, по-моему, в Йельском университете.
— Ах да, верно. Вспомнил. Когда бишь это было?
— Во времена Маккарти. Я приезжал читать лекции.
— Правильно.
— Мы вместе обедали, и все шло замечательно, покуда ты не сцепился с какой-то преподавательницей из-за Комиссии по антиамериканской деятельности. Ты говорил, что ты против Комиссии, а она — что ты за.
— Помню-помню. Занятный был вечер.
— Мне-то лично показалось, что гаже некуда, — сказал Филип.
— Я тебя понимаю. Мне, в сущности, было тоже гадко, но что толку ворошить прошлое?
А то, что если прошлое не ворошить, оно будет повторяться вновь и вновь, подумал Филип.
— В каком смысле — гадко? — сказал он.
— А тебе в каком?
