4
Что ж он там увидел?
Сразу и не скажешь… А потому ещё раз начнем издалека.
Ехал однажды пусто-широкой степью достославный пан Демид Пампушка-Стародупский, былой запорожец, некогда на Сечи прозванный Демидом Купой — за то, что был круглый, точно купа, а может, что загребал в купу всякое добро; ехал тот пан по весьма важному делу из большого поместья, из Хороливщины, известной больше под названием Стародупка; возвращался в главное своё владение на том берегу Днепра, в не столь уж отдалённом городе, звавшемся тогда Мирославом, где пан занимал важную и высокую должность полкового обозного реестрóвых козаков (этакого тех времен окружного интенданта и вместе начальника штаба и маршала артиллерии) и где была у него изрядная усадьба с каменными хоромами, с добрыми службами да кладовыми, — а поелику городов было тогда не так уж много на раздольной Украине, то даже какая-то неделя езды по весенним степям казалась пану обозному прескучной и предлинной, как песня старой девицы.
Да и что могло там привлечь внимание такого пана, вельможного и весьма влюблённого (как сказал когда-то Цицерон про Помпея), влюблённого в самого себя — без соперника, — что ж там могло привлечь высокое внимание такого пана: степь и степь!
Возникнет порой вдалеке дубрава или рощица, одинокая верба, или груша, иль камыш, точно лес густой по-над речкой, — а то всё травы да травы. Ступишь в них либо верхом заедешь, и нет тебя, словно потонул, — ни следа, что в море…
По неровной дороге, вдоль которой, сколько видит око, белели человечьи и конские черепа да кости, по дороге, перед голубым рыдваном шестернёй, в коем пан Пампушка-Стародупский ехал, окружённый не только крепостными, но и слугами наёмными, конными джурами и реестрóвыми козаками, чуть не под самыми копытами скакунов-змеев то и дело шныряли лисицы, сайгаки, барсуки иль горностаи, однако ж и на них обозный не глядел. Лишь немного позабавило его, когда дикий котище, неведомо откуда взявшись, вцепился когтями в спину одного из козаков и даже напугал молоденькую супругу обозного, ехавшую вместе с ним в роскошном рыдване.
Вот так и томился пан Купа в пути — был он холоднокровный горожанин, и необозримая степь казалась ему — ей-богу, правда! — сонной и пустой, и чувствовал себя тот пан одиноко, не с кем ведь было и словом перемолвиться: беседа с гольтепой-козаками, джурами да босоногой челядью его не привлекала, а жёнушка пáнова, молодая и весьма пригожая, целёхонький день безмятежно храпела в рыдване на расшитых шёлковых подушках.
