И все-таки одна холодная мысль пробилась сквозь театральные впечатления и переживаемый в острой форме приступ любви.
«Откуда известно, что Семенов причастен к убийству Володарского?» — спросил себя Кравцов в тот самый момент, когда Меркуцио напоролся на клинок Тибальда.
«Это все знают!» — попыталось отмахнуться склонное к компромиссам бытийное сознание, но память воспротивилась насилию над истиной.
«Этого не знает никто!»
«Но Фельштинский опубликовал…» — всплыло из подсознания, и Кравцов обомлел, сообразив, наконец, что с ним происходит.
Фельштинский опубликовал свою книгу… Как, бишь, она называлась? Что-то вроде «Большевики и левые эсеры»… Он опубликовал ее в Париже или Нью-Йорке… в восьмидесятые или в начале девяностых. И именно там, хотя, возможно, и не там, а где-то в другом месте, Кравцов прочел про таинственного бригкомисара из Разведупра РККА, бывшего одним из самых удачливых террористов эпохи, человека, стрелявшего в Ленина, но оставшегося, тем не менее, на службе. Только перешедшего из ВЧК в военную разведку, где и оставался он до самой своей смерти — естественно, преждевременной и насильственной — в тридцать седьмом или тридцать восьмом году.
«Обалдеть!»
Первой мыслью Кравцова стал, однако, отнюдь не вопрос об источнике такой феноменальной информированности, а только жаркое и жадное чувство осознания меры богатства, свалившегося на него столь неожиданным образом. Лишь чуть позже, — на сцене как раз старый священник вершил брачное таинство над юными влюбленными — до Кравцова начали доходить все следствия произошедшего с ним чуда. Но, как ни странно, именно понимание того, что сознание его не есть более сознание того самого человека, каким он себя помнил и понимал, «охладило пыл» Кравцова. Он успокоился, приняв к сведению новые свои обстоятельства и открывающиеся в связи с этим перспективы, и постановил «не сходить с ума». Чем бы это ни было, кем бы ни стал теперь он сам, правда — обычная правда ежедневного сосуществования — заключалась в том, что он, Макс Давыдович Кравцов, есть лишь то, что он есть. И никакой другой судьбы, кроме той, что развертывается здесь и сейчас, у него нет.
И, освободившись на время от открывшихся ему истин, яростно аплодировал вместе со всем залом. Он был искренен — спектакль Кравцову понравился — и естественен. Его занимали сейчас отнюдь не мысли о Семенове или Троцком, Махно или Сталине, он думал о женщине, хлопавшей в ладоши рядом с ним. Он чувствовал любовь, а не страх, душевный подъем, а не растерянность. Что-то важное — сейчас он знал это наверняка — случилось с ним в Коммунистическом университете на Миусской площади, когда он самым решительным образом выбрал любовь и жизнь, поцеловав у всех на глазах Рашель Кайдановскую. Выбор сделан, остальное — дело техники. И не красит мужчину — думать о «чертях и ангелах», когда рядом с ним та, от одного запаха которой заходится «в истерике» его обычно спокойное сердце.
