Брат сказал, что все это вспыхнуло и родилось не от естественного развития, а вызвано ослаблением государственной власти и срывом, понесенным во время японской войны, после крови и баррикад. Москва с тех пор и живет зимой до чрезвычайности сбито и возбужденно, словно жизнь должна обратиться в сплошной праздник, и это особенно замечаешь, выходя после занятий и размеренной военной жизни.
Я, понятно, внимательно слушал, но понять тогда, о чем говорит брат, не мог, да и не задумывался, а Зоя сказала:
— Как странно, а мы в Петербурге этого не чувствовали.
— У нас там голова закружилась, — сказала Кира.
— Ваня, ты строг, откровенно говоря, я тебя слушаю, но не понимаю, что же тревожит тебя, ведь очень хорошо, что там жизнь такая шумная и разнообразная.
У меня же начали слипаться глаза, и я чувствовал, что представить себе Москву не могу. Я еще нигде не бывал, никуда не выезжал из нашего города, но погодите, думал я, вот потом и я поеду учиться туда и сам все увижу.
— Ты нас слушаешь или спишь? — спросила меня Кира.
— Слушаю, но многого не понимаю.
— Потом и ты, может быть, меня поймешь, — сказал брат, — жизнь сложная, мой дружок.
— И я, знаешь, — сказал я маме, — потом туда поеду.
— Знаешь что, — сказала она, — шел бы ты спать.
Но я не хотел уходить.
Вечер был тихий, когда разговор прерывался, наступала какая-то тишина, я бы сказал — сердечная. Мы на крыльце, сад тих, да и город тих, а наш старый, деревянный, ветхий, уже посеребренный временем дом так обогрет за день солнцем, такой он был свой. Как хорошо, прислушиваясь к беседе, думал я, — вот Ваня, и мама тут, и Кира здесь среди нас, и сердцу становилось тепло. Вот так бы навсегда остаться всем вместе и слушать, прикорнув у материнского плеча, между мамой и братом. Глаза у меня начали слипаться, и я, чувствуя во всем теле приятную, но расслабляющую усталость, хотел бы прилечь, положив голову кому-нибудь на плечо или на колени.
— Да ведь ты засыпаешь, — сказала Кира, которая сидела рядом со мной.
— Нет, — ответил я, пытаясь раскрыть пошире глаза. — Я немного еще посижу.
— Вечером его не уложить, — сказала Зоя, — а утром не добудиться.
— Который час?
— Поздно.
— Шел бы ты, Фединька, спать. За день-то небось набегался, а там тебе в отцовском кабинете Ириша на кожаном диване постелила.
Я вспомнил, что должен уступить комнату брату, но идти в кабинет мне не особенно-то хотелось.
— Ну, поднимайся, поднимайся, — сказала мама.
Я встал, задержался было на веранде, послушал, но усталость была сильнее меня.
